Читать книгу "Зеленая лампа - Лидия Либединская"

Я бродила без цели по арбатским переулкам. Золотистые сумерки спускались на город. У ворот на табуретках и скамеечках сидели старики и старушки – выползли погреться на весеннем солнце и посудачить о трудностях минувшей зимы.

Тоска сжимала сердце. В конце марта мы похоронили бабушку. Всё произошло стремительно и неожиданно. Утром, когда я собиралась на донорский пункт сдавать в очередной раз кровь, бабушка вдруг сказала мне просто и буднично:

– Лиля, постарайся вернуться поскорее, я что-то неважно себя чувствую, может быть, сегодня умру Машенька испугается, если никого не будет дома. – Она говорила с трудом, язык не помещался у нее во рту. Я тогда не знала, что это называется инсульт.

А на другой день всё было кончено.

Мама от потрясения заболела. У нее открылось язвенное кровотечение. Я отвезла ее и Машку к родственникам в Пушкино, а сама поселилась у Бруни. Комната наша в Воротниковском стояла холодная и вымороченная, мне даже страшно было подумать о том, чтобы зайти в нее. Вот я и бродила по улицам после дежурства на радиоузле, где работала, не находя себе места.

По молодости мне казалось, что это стыдно – так тяжело переносить смерть бабушки. Когда умирает мать или отец, это должно вызывать сочувствие. А тут бабушка… Только маленькие дети могут приходить в отчаяние, когда у них умирает бабушка или няня. А мне все твердили: взрослая, взрослая. Но и взрослым людям, оказывается, тяжело управляться с настоящим горем.

Я думала о том, что теперь, придя в наш воротниковский дворик, никогда не увижу грузную бабушкину фигуру, что она больше никогда не будет, хлопотливо подбирая длинную юбку, торопиться в дом, чтобы кормить меня и радоваться моему возвращению, словно отсутствовала я по меньшей мере год. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я заставляла себя до мельчайших подробностей вспоминать наш двор, сломанную лестницу на чердак, плоскую крышу сарая, где в детстве так весело было загорать на первом весеннем солнце, сточную канавку и даже рисунок трещин на стенах особняка…

Мне хотелось одного: зарыться лицом в бабушкину юбку, и чтобы она гладила меня по голове, а потом достала из шкафа мятный пряник, а я бы ела его, поливая слезами, и пряник становился бы соленым…

Наверное, я всхлипнула, потому что какой-то прохожий оглянулся на меня с недоумением. Впрочем, недоумение тут же сменилось сочувствием – во время войны горе ни у кого не вызывало удивления.

Так вот когда кончилось детство!

Часть вторая

1

В вагоне пригородного электропоезда шумно и многолюдно. Восемь часов утра, все спешат на работу. А мне некуда торопиться. Отдежурив сутки в радиоузле в Люблино, где работала радиомехаником, возвращалась я домой. После бессонной ночи состояние возбужденное, лихорадочное, но когда тебе двадцать лет, а в небе ярко светит солнце, мысль о том, чтобы лечь в постель и отоспаться, не приходит в голову.

Москва. На площади у Курского вокзала – противотанковые ежи и мешки с песком. Радио передает тревожную утреннюю сводку: бои идут под Ростовом и Новороссийском, не сдается Сталинград. Порою кажется, что будничные заботы заслоняют то главное и страшное, чем живет страна. Но на самом деле это совсем не так. Главное – война и люди с фронта, им нужно помогать.

Когда писатель Марк Колосов, приехавший с фронта в отпуск, спросил, не соглашусь ли я записать его фронтовые впечатления, я с готовностью согласилась, – слушая лекции в институте, я научилась быстро и точно записывать живую речь.

Еще в детстве читала я комсомольские рассказы Марка Колосова. Рассказ «Тринадцать», о мальчике, который прибавил себе годы, чтобы вступить в комсомол, о том, какие неприятности принесла ему эта невинная ложь, мы даже переделали в пьесу и разыграли на школьной сцене в один из Октябрьских вечеров. Я знала, что Колосов первый прочел и оценил по достоинству повесть Николая Островского «Как закалялась сталь», ранее отвергнутую во всех журналах. Конечно, мне было очень лестно, что столь заслуженный человек обратился ко мне с просьбой помочь ему в работе.

Прямо с вокзала я направилась к нему в дом писателей, что в проезде Художественного театра.

Я так ясно помню это утро, широкую и малолюдную улицу Горького, витрины магазинов, сверху донизу заложенные небольшими мешками с песком. Пушкин приветливый и равнодушный. В веселые школьные годы приходили мы сюда: и в самую короткую ночь в году, 22 июня, когда не полагается ложиться спать, и под Новый год, когда пушистый снег устилал пустынные улицы, иней блестел на деревьях. Как это было недавно и как давно!

За спиной Пушкина расселилась странная семья невиданных зверей – аэростатов, они заняли весь бульвар до памятника Тимирязеву. По утрам они мирно дремали на газонах, потом девушки в пилотках и военных гимнастерках водили их на поводу по улицам: аэростаты плыли над тротуарами, медлительные, важные и непонятно-послушные. А вечером, когда золотая летняя заря гасла и всё не могла погаснуть над темной, без единого огня Москвой, аэростаты поднимались в небо, их было многое множество, небо казалось испещренным телеграфными черточками и тире – аэростаты несли караульную службу…

На асфальте голой Советской площади, с которой почему-то еще перед войной убрали памятник Свободы, нарисованы дома, косые, длинные, все как один похожие на здание бывшего Моссельпрома.

Накануне Михаил Светлов подарил мне новенькую, вкусно пахнущую кожей полевую сумку, и сейчас эта сумка, на тоненьком скрипящем ремешке, красовалась у меня на боку. Ремешок придавал военный оттенок моей штатской одежде, и это преисполняло меня гордостью.

Вот двор и подъезд, лифт не ходит, но что такое шестой этаж, когда можно бежать, прыгая через две ступеньки? Звонок не работал, и я постучала в дверь. Я ждала, что мне откроет Марк Колосов или же тетя Маша, полусумасшедшая добрая старуха. Она служила нянькой у Багрицких, которые жили в этой же квартире, и вырастила сына Багрицкого, приятеля моего, милого и талантливого Севу, погибшего в первые месяцы войны. Жена Багрицкого Лидия Густавовна находилась в ссылке, вот и осталась от всей семьи одна только тетя Маша. Но дверь вообще никто не открывал. Я повернулась и громко постучала ногой. Где-то в глубине квартиры что-то стукнуло, скрипнуло, раздались тяжелые шаги (мне показалось, что человек этот слегка припадает на левую ногу), звякнула цепочка, и дверь раскрылась. Передо мной стоял незнакомый человек.

Меня поразил его костюм: грубые солдатские сапоги, галифе и нижняя рубашка-гейша, туго перепоясанная широким солдатским ремнем.

– Вы к Марку? – спросил он меня, и тут я взглянула ему в лицо.

Потом я видела его лицо в течение почти восемнадцати лет, каждый день, каждый час, каждую минуту, засыпая ночью и просыпаясь утром. Но как мне описать его? С первой минуты он показался мне самым красивым человеком на свете, и это убеждение не покидало меня никогда. Сколько раз потом я говорила ему: «Ты самый красивый на свете!» Почему-то это очень смешило его, но, может быть, было приятно?