Читать книгу "Любовь - Тони Моррисон"

В ушах Кристины рев океана. Она еще не так близко подошла к берегу, чтобы на самом деле слышать прибой, значит, это у нее давление подскочило. На очереди головокружение и зигзаги света перед глазами. Надо секунду передохнуть, но Гида-то не дремлет. Гида делает что-то непонятное, тайное, с этой своей жилистой паучихой на подхвате.

Ей следовало знать. Да она и знал а. Этой Джуниор неведомо ни прошлое, ни какая-либо история, кроме своей собственной. Из того, чего она не знает, о чем никогда даже слыхом не слыхивала, можно составить целый мир. В ту же минуту, когда девица, усевшись за кухонный стол, принялась сдабривать враки елеем этих своих «да, мэм», уличная вонь, которую она при этом источала, ударила не только в нос, но и в уши, будто истошный крик берегись! Такую девку на что угодно можно подбить. Однако именно это в ней и подкупало. Девица с улицы, умудрившаяся выжить без револьвера, достойна восхищения. Наглые глаза, озорная улыбочка. Ее готовность выполнить любое задание, обойти любое препятствие для Кристины дар Божий. Более того: Джуниор способна слушать. Воспринимать жалобы, шутки, самооправдания, советы, воспоминания. Без осуждения, без какой бы то ни было оценки. Ей попросту интересно. А в доме, где повисло многолетнее молчание, любой разговор о чем угодно и с кем угодно – это музыка, симфония, кончерто гроссо. Кому какое дело, что она тут по углам с внуком Вайды обжимается? И ему хорошо. И ей приятно. Сексуально пристроенная девушка не так скоро сбежит. Что Кристина упустила из виду, так это кредо всякого бродяги: бери, что идет в руки, и не бери в голову. А это значит: дружба – да, конечно; верность – ну нет!

В отеле темно; вокруг тоже хоть глаз выколи. Света никакого нет, но машина есть – стоит на подъездной дорожке. Голосов не слышно. Сквозь рев давления в ушах пробивается шепот океана. Не западня ли это. А вдруг они, едва она откроет дверь, ее убьют. Вот Анну Криг черта с два бы они убили: она-то не рванула бы из дома в теннисных тапочках и без армейского штык-ножа. На ощупь пробираясь в темноте, Кристина чувствовала себя на редкость одиноко. Совсем как в тот раз, когда впервые познала чувство одиночества – как внезапно и наповал оно поражает. Когда умер отец, ей было пять лет. Однажды в воскресенье он подарил ей бейсболку, а в следующий понедельник его несли на железных носилках вниз по лестнице. Полузакрытые глаза; его зовешь – не отвечает. Приходили люди, много людей, все утешали ее мать, уже вдову; все шептали, как это тяжело – потерять сына, мужа, друга. Насчет потери отца ничего не говорили. Ей просто улыбались и гладили по головке. Тогда она в первый раз спряталась у Л. под кроватью, и ее бы воля, она бы лучше до сих пор там сидела, а не тащилась туда, где ее сразу начинает трясти, охватывает страх и… что же еще тут ее охватывает? М-мм. Ах да. Печаль.

Вперившись в темноту, Кристина одолевала ступеньки крыльца, где солнечное дитя стояло, оцепенев от страха и чувства горестной заброшенности. Ручонка обессилела, не подымается попрощаться. Лишь бантик в волосах слабее этой руки. А где-то в стороне, невидимое, еще одно дитя – глядит из окна автомобиля, который стоит и пофыркивает, мурлычет, как сытый кот. За рулем дед одной, муж другой. Лицо пассажирки: дикие глаза, оскаленные зубы, смущение. Бессильная ручонка все же подымается помахать, а у той, другой, пальцы прижаты к стеклу окошка. Как бы стекло не лопнуло. А то вдруг эти пальцы выдавят стекло, оно изрежет их и кровь потечет по дверце! Вполне возможно – больно уж сильно давит. Глаза расширены, но ухмылка не пропадает. Хочет она ехать? Боится ли? Сама не знает. А ей-то с ними почему нельзя? Почему одну он везет на медовый месяц, а другую оставляет? Они ведь вернутся, вернутся же? Но когда? Похоже, и она так же одинока в этом большом автомобиле, но нет – улыбается… или изображает улыбку? Польется кровь. Совсем без крови не получится, и солнечное дитя на крылечке напрягается и цепенеет, будто эту кровь уже видит воочию. И лишь прощально поднятая ручонка мягка, бессильна. Как бантик в волосах.

Плечо Кристины пронзает боль – на что-то налетела в темноте, оцарапалась? Тянется нащупать дверную ручку. Нет ничего. Дверь-то открыта!

– Вы уверены, что хотите туда? А то можем вернуться. – Джуниор все не выключает мотор. Изящное колечко в ее носу вздрагивает, мерцая в луче заката. – Или скажите мне, что искать, а сами здесь посидите. – Она нервничает. Ее Хороший Дядька что-то давненько не показывался. Надеется найти его в отеле. Все идет как нельзя лучше, но ей было бы приятнее, если бы он сам одобрил. – Можно ведь и в другой раз приехать. Как только скажете. Впрочем, дело ваше.

Гида не слушает. Да и на сумеречный остов отеля в окно машины не смотрит. Ей двадцать восемь, она на втором этаже, у окна, выходящего на лужайку, за которой песок и море. Там, внизу, женщины и дети – снуют, похожие на бабочек, которые то прячутся, то вылетают из-под навесов. Мужчины в белых рубашках, в черных костюмах. Пастор в кресле-качалке; свое соломенное канотье не снимает. Гида все чаще соблазняется арендой – сдает церквям, конгрегациям, сектам. Давнишние гости постарели, нечасто их курорт навещают. А дети этих гостей по горло заняты бойкотами, законопроектами, избирательным правом. Вот какая-то кормящая мать – сидит в сторонке, младенец припал к груди, прикрытой белым платком. Одной рукой она его держит, другой неторопливо обмахивает, чтобы на него не покусилась залетная муха. А ведь могла бы и своих детей завести, – думает Гида. И завела бы, кабы в сорок втором знала то, чему научил ее тот случай в пятьдесят восьмом году, когда раз в жизни она оказалась в постели с другим: знала бы, что вовсе она не бесплодна. Тот мужчина приехал за телом брата – забрать и отвезти на поезде домой. Гида, не забывшая боль от утраты двух братьев, заходит к нему сказать, что он может не торопиться – пусть живет сколько надо, за комнату с него денег не возьмут. И если она еще что-нибудь может для него сделать… Он сидел на кровати и плакал. Она коснулась его плеча, которое вздымалось и опадало в конвульсиях безмерного горя. Прежде она никогда не видела, чтобы трезвый мужчина плакал. Гида опустилась на колени, глядя на руку, которой он прикрывал глаза, и взяла другую его руку, лежавшую на коленях, в свои, а он сильно стиснул пальцами ее кисть, и в этом положении они оставались, пока он не успокоился.

– Простите. Ради бога простите, – проговорил он, роясь в поисках носового платка.

– Ну что вы. Плакать по кому-нибудь – этого нельзя стыдиться. – Она это почти выкрикнула, а он поглядел на нее так, словно в жизни ничего умней ее слов не слышал. – Вам надо поесть, – сказала она. – Я сюда принесу. Может, чего-нибудь особенно хотите?

Он тряхнул головой:

– Нет. Ничего. Все равно.

Она побежала вниз, внезапно осознав разницу между тем, когда ты нужна, и тем, когда обязана. На кухне приготовила сандвич с жареной свининой, искупав мясо в горячем соусе. Вспомнив о трогательном животике, распиравшем его рубашку, добавила на поднос бутылку пива и бутылку охлажденной воды. Л. искоса взглянула на снедь, так что Гиде пришлось ответить на незаданный вопрос:

– Это для брата того погибшего.

– Я ни с чем не переборщила? – спросила она, когда он начал жевать.