Читать книгу "Серебряные коньки - Мери Мейп Додж"

Тут все поднимали на смех неуклюжую, вздорную Кэт. Анни же гордо отходила прочь от кучки юных сплетниц.

И сейчас, когда она быстро катила в Амстердам, ей, быть может, как раз вспомнились обидчики Гретель. Глаза ее сверкали, не предвещая ничего доброго, и она не раз вызывающе вздергивала хорошенькой головкой. Но когда эти мысли исчезали, личико ее становилось таким красивым, румяным и ласковым, что не один усталый рабочий оглядывался на нее, желая себе в дочери такую же веселую, довольную девочку.

* * *

В эту ночь в Бруке было пять радостных семей.

Мальчики вернулись здоровыми и невредимыми и нашли, что дома у них все благополучно. Даже больная дама, гостившая у соседа ван Ступеля, была вне опасности.

Но наутро! Ах как противно звонят школьные колокола – динь-дон! динь-дон! – когда чувствуешь себя таким усталым!

Людвиг был уверен, что в жизни не слышал ничего более отвратительного. Даже Питер – и тот рассердился. Карл заявил, что позор заставлять человека выходить из дому, когда кости у него готовы треснуть, а Якоб степенно сказал Бену «до свиданья», неторопливо побрел в школу, таща свою сумку с таким видом, словно она весила фунтов сто.

Глава XXXII

Кризис

Пока мальчики нянчатся со своей усталостью, мы заглянем в домик Бринкеров.

Может ли быть, что Гретель и ее мать так и не пошевелились с тех пор, как мы видели их в последний раз, и что больной ни разу не перевернулся на другой бок?

Прошло четыре дня, а вид у скорбных обитателей этого дома точь-в-точь такой же, как в ту ночь. Нет, не совсем: теперь лицо у Раффа Бринкера еще бледнее; лихорадка прошла, но он по-прежнему без сознания. Тогда они были одни в этой убогой чистой комнате; теперь же вон в том углу стоят посторонние.

Доктор Букман разговаривает вполголоса с упитанным молодым человеком, а тот слушает его очень внимательно. Упитанный молодой человек – его ученик и ассистент. Ханс тоже здесь.

Он стоит у окна, почтительно ожидая, чтобы с ним заговорили.

– Видите ли, Волленховен, – сказал доктор Букман, – это ярко выраженный случай… – И он заговорил на такой диковинной смеси латинского с голландским, которую я затрудняюсь перевести.

Только увидев, что Волленховен уже смотрит на него непонимающим взглядом, ученый снизошел до более простых выражений.

– Вероятно, этот случай сходен с болезнью Рипа Дондерданка, – забормотал он вполголоса. – Тот упал с крыши ветряной мельницы Воппельплоота. После этого несчастья малый потерял умственные способности и в конце концов сделался идиотом. Он уже не вставал с постели, беспомощный, как и этот наш больной. Он так же стонал и постоянно тянулся рукой к голове. Мой ученый коллега ван Хоппем сделал операцию Дондерданку и нашел у него под черепом маленький темный мешочек – опухоль, давившую на мозг. Она-то и вызывала болезнь. Мой друг ван Хоппем удалил опухоль… Замечательная операция! Видите ли, по мнению Цельзия… – И доктор снова перешел на латынь.

– А больной остался в живых? – почтительно спросил ассистент.

Доктор Букман нахмурился:

– Не в этом дело. Кажется, умер… Но почему вы не останавливаете своего внимания на замечательных особенностях этого случая? Подумайте минутку, как… – И он глубже, чем когда-либо, погрузился в дебри латыни.

– Но, мейнхеер… – мягко настаивал ученик, знавший, что, если доктора сразу же не вытащить из его любимых глубин, он долго не поднимется на поверхность, – но, мейнхеер, сегодня вы обещали побывать в других местах: три ноги в Амстердаме – помните? – и глаз в Бруке, да еще опухоль на канале.

– Опухоль может подождать, – задумчиво проговорил доктор. – Тоже интереснейший случай… интереснейший случай! Женщина два месяца не может поднять голову… Великолепная опухоль, сударь мой!

Теперь доктор снова говорил громко. Он совсем забыл, где находится.

Волленховен сделал еще попытку:

– А этого беднягу, что лежит здесь, мейнхеер, – вы думаете, его можно спасти, да?

– Ну еще бы… конечно, – смутился доктор, внезапно заметив, что все это время говорил о посторонних предметах. – Конечно… то есть… надеюсь, что да…

– Если хоть один человек в Голландии может спасти его, мейнхеер, – негромко проговорил ассистент с неподдельной искренностью, – так это именно вы!

Лицо доктора выразило недовольство. Ласково, хоть и ворчливо, он попросил студента поменьше болтать, потом сделал знак Хансу подойти ближе.

Этот странный человек терпеть не мог говорить с женщинами, особенно на хирургические темы. «Никогда нельзя знать, – твердил он, – в какую минуту этим особам взбредет в голову взвизгнуть или упасть в обморок». Поэтому он описал болезнь Раффа Бринкера Хансу и сказал, что именно, по его мнению, надо сделать для спасения больного.

Ханс слушал внимательно, то краснея, то бледнея и бросая быстрые тревожные взгляды на кровать.

– Операция может убить отца… так вы сказали, мейнхеер? – воскликнул он наконец дрожащим голосом.

– Может, любезный. Но я твердо верю, что не убьет, а вылечит. Я объяснил бы тебе почему, но ты все равно не поймешь. Ведь все мальчишки – такие тупицы.

Ханс оторопел от этого комплимента.

– Ничего не поймешь! – повторил доктор Букман с возмущением. – Людям предлагают сделать замечательную операцию… а им все равно, сделают ее топором или еще чем-нибудь. Задают только один вопрос: «Убьет она или нет?»

– Для нас в этом вопросе всё, мейнхеер, – сказал Ханс с достоинством, и глаза его наполнились слезами.

Доктор Букман взглянул на него и внезапно смутился.

– Да, верно! Ты прав, мальчуган, а я дурак. Ты хороший малый. Никому не хочется, чтобы родного отца убили… конечно нет. Я просто дурак.

– А если болезнь продлится, он умрет, мейнхеер?

– Хм! Никакой новой болезни у него нет. Все то же самое, только положение ухудшается с каждой минутой… Давление на мозг… в ближайшем будущем доконает… – сказал доктор и щелкнул пальцами.

– Но операция может спасти его? – продолжал Ханс. – Как скоро, мейнхеер, мы узнаем об этом?

Доктор Букман начал терять терпение:

– Через день… может быть, через час. Поговори с матерью, мальчуган, и пусть она решит. Мне время дорого.

Ханс подошел к матери. Она взглянула на него, а он не смог произнести ни звука. Наконец Ханс отвел глаза и сказал твердым голосом:

– Я должен поговорить с мамой наедине.

Сметливая маленькая Гретель, на этот раз не вполне понимавшая, что происходит, бросила негодующий взгляд на брата и отошла.

– Вернись, Гретель, и сядь, – печально проговорил Ханс.

Она послушалась.

Тетушка Бринкер и Ханс стояли у окна, а доктор с ассистентом склонились над больным и разговаривали вполголоса. Встревожить его они не боялись: он был все равно что слепой и глухой. Только по его слабым жалобным стонам можно было заключить, что он еще жив. Ханс говорил с матерью серьезным тоном, вполголоса, так как не хотел, чтобы сестра слышала его слова.