Читать книгу "Книга с местом для свиданий - Горан Петрович"

В разочарованных зрачках Анастаса, видимо, отражался ужас понимания того, что любимая смотрит на него с удивлением. Упрямо надеясь, что она все-таки откликнется, он стоял не шелохнувшись, не имея сил вымолвить ни слова... Правда, он старался что-нибудь придумать, что-нибудь сказать, безразлично что, что-то такое, что напомнило бы ей нежную фразу, или просто слово из его каллиграфически выписанных посланий... Он попытался улыбнуться улыбкой, которую там она видела на его губах десятки и сотни раз, он попробовал растянуть рот в улыбке, но понял, что лицо складывается лишь в судорожную гримасу... Все было напрасно, карманные часы тикали совсем не так, как в письмах, время во времени здесь остановилось, а в голове Анастаса Браницы начала вырисовываться убийственная истина: «Я не знаком ей, она меня не узнала!»

—...н м ж д н т ш к в р й н с з й м н г в т... — хотя он почти ничего не слышал, но, судя по жестам и некоторым гласным звукам, министр иностранных дел еще не закончил.

Внимательно наблюдая за всем, кроме торжественного мероприятия, и заметив, что какой-то дерзкий господинчик, из местных, крайне неприлично, даже, можно сказать, навязчиво и грубо пялится на ее воспитанницу, округлая мадам Дидье взяла барышню под руку и решительно повлекла в сторону. Натали Увиль покорно последовала за ней. Вдруг она оглянулась, смущенная чувством, что совершает какую-то огромную ошибку, которая предопределит всю ее дальнейшую жизнь. Сердце, замершее было в груди Браницы, встрепенулось, словно устремившись в ее сторону... Нет, нет, все-таки она ошиблась, они не знакомы... Как раз в тот момент, когда пакостный ветер на миг утихомирился, девушка, следуя за мадам Дидье, снова оглянулась, проговорив при этом, сама не зная почему:

— Pardon.

И это все?! Это выражение сожаления, этот знак хорошего воспитания, чуть более выразительный, чем пожатие плечами. И это все?! Несмотря на окружавшую его толпу, Анастас остался один. Он был невыносимо одинок наедине с раздиравшей его болью. Откашлявшись, его благородие посланник Французской республики, продолжил цветистую речь:

— Mesdames et messieurs Serbes, je voulais vous dire...

А потом пошел дождь. Сначала крупный ливень, перешедший вскоре в мелкий, моросящий. Раскрылись черные зонты, среди них даже один солнечный зонтик, попавший сюда по ошибке. Увяли намокшие флаги и ленты только что возложенных венков. Народ по краям толпы начал потихоньку расходиться. Посланник ускорил темп и быстро закончил. Официальная часть присутствующих двинулась к выходу из парка. Вскоре не осталось никого, кроме сторожа в зеленоватой суконной форме, — хромая на правую ногу, которая была короче левой, он собирал и уносил складные парковые стулья. Не прошло и четверти часа, а на опустевшей главной аллее Калемегданского парка, напротив Памятника благодарности Франции, маячил один только мокнущий под дождем сгорбленный человек, который, похоже, был не в себе.

46

Казалось, что кроме невыносимой боли у него ничего не осталось. Он уничтожил уже начатое письмо. В бешенстве порвал страницу за страницей. Запахло выдранными с корнем водяными цветами. Вылил дюжину пузырьков с фиолетовыми чернилами в самую широкую трещину на стене. Густая как кровь жидкость медленно исчезала в жаждущей глубине. Лишь одна-две оставшиеся засохшие капли свидетельствовали о происшедшем. Перо за пером втыкал он в пустые тонкие листы бумаги, изготовленные лично для него на фабрике Милана Вапы по рецептам лучших итальянских мастеров, втыкал до тех пор, пока позолоченный кончик пера не расходился в стороны, а на столе под разодранной бесценной бумагой не оставалось непоправимых следов. Переломил пополам почти все разноцветные ручки, каждая треснула, как сломанная кость.

Он заперся в кабинете и предался отчаянию, запретив служанке Златане даже стучаться к нему в дверь. Не прикоснувшись ни к чему за целых три дня, не ощущая необходимости ни в воде, ни в пище, ни во сне, не испытывая никаких других телесных потребностей, отупев от пустоты, он или лежал на софе, или время от времени уходил на тот самый мыс с пенистой границей между песком и морем, который он впервые посетил двенадцатилетним мальчиком, когда читал книгу о приключениях с оттиснутым на ней изображением вселенского дерева.

В конце концов, когда он вышел из кабинета, его больше нельзя было назвать молодым человеком, и несмотря на то, что ему раньше редко давали даже тридцать, выглядел он теперь лет на десять старше, чем на самом деле. Первые пряди седых волос появились у него вдоль висков, а в бровях пробились и торчали в разные стороны дикие волоски. Проросшая невесть откуда жесткая щетина огрубила пушистую прежде бородку и усы. Подкладка из лионского шелка тончайшей выделки того костюма, в котором он провел последние три дня, пропахла холодным потом и запахом дождя. А спина, сгорбившая от тяжелой непогоды в Калемегданском парке, уже больше не могла распрямиться.

Он твердо решил больше не писать ей. Но передумал всего лишь за час до времени своего обычного визита во Французско-сербскую библиотеку, и единственным неиспорченным пером, вставленным в единственную несломанную ручку, и остатком остатка фиолетовых чернил набросал, причем в двух экземплярах, адресованных скорее самому себе, несколько строк, излив в немногих горьких фразах, насколько он оскорблен, впрочем совсем не рассчитывая на то, что она вообще придет.

Однако Натали Увиль появилась, так же как и всегда. Приблизилась, мило складывая фразы по-сербски. Водя пальцем по строчкам. Со своей папкой и коробкой пастельных красок под мышкой. В прекрасном настроении и с обычной заинтересованностью. Словно ничего и не произошло. Разве что только была немного простужена после дождя на Калемегдане на прошлой неделе.

— Простите, — сказала она ему, удивленная горечью письма. — Простите, не знаю, как такое могло случиться, это просто недоразумение...

Она не лгала. Он понял, что она говорит правду, правду с ее точки зрения, но понял он и то, что она не способна узнать его в другой части мира, даже если он будет сидеть напротив нее в ее снятом на Сеняке доме.

— Недоразумение?! — повторил он пришибленно. — Да, это недоразумение, видимо, я желал слишком многого. Продолжим, продолжим от водяных цветов в пруду, продолжим от предыдущего письма, от того места, где мы остановились до встречи в действительности...

47

На первый взгляд ничего не изменилось. Анастас Браница продолжал писать напрасные письма и раз в неделю вкладывать их в определенную договоренностью книгу из Французско-сербской библиотеки. Продолжение было столь же подробным, как и то, что писалось раньше, он терпеливо расширял владения в восточном направлении, в сторону речного берега, купив новые, тончайшие перья, изящные ручки и толстые пачки чувствительной бумаги от Вапы, правда появилось одно небольшое, а может быть, и большое, отличие — теперь он пользовался исключительно черными чернилами, его большой и указательный пальцы становились все темнее. Однажды переступив границу молодости, он больше не мог вернуться назад, он старел над строками, понимая, что вне писем не существует, и удовлетворяясь обществом своей возлюбленной даже несмотря на то, что за пределами часов чтения она с трудом его припоминает.