Читать книгу "В Америке - Сьюзен Сонтаг"

— Муха-кыш, муха-кыш, муха-кыш! — сразу же затараторил Петр, потому что ему приходилось отгонять мух, которых притягивала меласса и наполнитель из коричневого сахара.

— Муха-кыш, муха-кыш…

— Перестань, Петр, — сказала Марына.

— Такой сладкий, — напевал вполголоса Халек. — Просто начиненный сладостью. Мухи так и липнут!

— Как вкусно! — сказала Ванда. — Я буду вам признательна, если вы напишете мне рецепт.

— Напишите, пан Халек, — сказал Юлиан. — Она будет думать над ним целую неделю.

После десерта, когда на скатерти остались только крошки, липкие тарелки и пустые кофейные чашки, Богдан вспомнил, что они забыли исполнить ритуал, с которого должен начинаться этот «самый американский» ужин.

— Благодарю за то, что все мы здесь, — сказал он. — Кто следующий?

— Петр, милый, — сказала Марына, — скажи нам, за что ты благодарен.

— За то, что я подрос, — радостно ответил мальчик. — Я ведь подрос, мама?

— Да, мой родной, конечно. Иди и сядь к маме на руки.

— Я благодарен Америке, — сказал Рышард, — безумной стране, провозгласившей поиски счастья неотъемлемым правом человека.

— Я благодарна девочкам за то, что они здоровы, — сказала Данута.

— Да будет так! — произнес Циприан.

— Мы с Барбарой благодарим Марыну и Богдана за их дальновидность и благородство, — сказал Александер.

— Друзья мои, — прошептала Марына, крепко сжимая в объятиях Петра и пряча лицо в его волосах. — Дорогие мои друзья.

— Мама, я хочу сесть на стул.

— Я благодарен Америке за мечту о равенстве всех ее граждан, сколько бы ни прошло времени, прежде чем эта мечта осуществится, — сказал Якуб.

— Я благодарна пану Халеку за десерт, — сказала Ванда.

— Кажется, моя жена понизила голос, — сказал Юлиан. — Полагаю, я должен быть благодарен Америке за то, что здесь разрешено разводиться.

— Не надо, Юлиан. Прошу тебя! — взмолился Якуб.

— Анела! — крикнула Марына.

— А я благодарю пани Сольскую за ее любезный комплимент, — сказал Халек, ухмыляясь.

Девочка появилась из кухни.

— Анела, — сказала Марына гневно, — мы благодарим за свое счастье.

— Счастье, мадам? Счастье? Я сделала что-то не так?

Юлиан обхватил руками голову, а затем поднял взгляд и, гримасничая, сказал:

— Прошу прощения, Марына. Я не хотел. Извините меня.

— Вы должны принести извинения не только Марыне, — сказал Богдан.

— Эх, мужья-мужья! — проревел Халек.

— Благодарения кончились, мадам? Можно мне вернуться на кухню?

— А я пойду с тобой, дитя мое, — сказал Халек, — и ты расскажешь мне, за что ты благодарна.

Разумеется, он бесстыдно увивался и за Анелой, и за несчастной Вандой (что бесило Юлиана), но на следующий день его постигло возмездие. Когда, зайдя на кухню, он вытащил свой восставший пенис и устремился к Анеле, та бросилась наутек, а он побежал за ней с расстегнутыми штанами до самого поля за амбаром, где поскользнулся и упал в оросительный канал. Анела остановилась немного ниже по течению и в изумлении уставилась на пенис, торчащий из воды. Широкий канал был всего лишь полтора фута глубиной, но Халеку никак не удавалось подняться, и он все хрюкал да хлюпал.

— Дай руку, дитя! — Он был мокрым, как морской лев. — Твою милую ручку!

Уверенная, что она во всем виновата и что ее накажут — за то, что приглянулась толстяку, или за то, что избегала его знаков внимания, и потому он упал в воду, она и сама толком не знала, за что, но только чувствовала себя виноватой, а значит, сделала что-то не так, — Анела развернулась и побежала обратно в кухню.

Услышав лай домашней собаки — приблудного пса, которого они взяли к себе и которого Богдан, к удивлению соседей-немцев, назвал Меттернихом, — Рышард и Якуб поспешили на помощь к Халеку.

— Я — старый негодяй! — пролепетал он, когда они вытащили его из воды. — Мадам Марына, что вы теперь обо мне подумаете? Сможете ли меня простить?

Она простила. Марыне несложно было простить Халеку его непристойные выходки: он был до смешного толстым и через несколько дней уезжал в Сан-Франциско. Гораздо труднее оказалось простить его, когда через час после того, как они проводили его до станции, обнаружилось, что их веселый друг был клептоманом. У Богдана пропали бронзовые кастеты, которые он привез из Польши, у Юлиана — компас, у Ванды — книга рецептов, у Дануты и Циприана — купель их старшего ребенка, у Якуба — томик стихотворений Гейне, у Барбары и Александера — бутылка смородиновой настойки, а у Рышарда — кожаный пояс с подвешенными медвежьими когтями и змеиными гремушками, который он купил во время поездки в горы Сан-Бернардино у траппера из племени кауилья. Халек стащил даже любимую головоломку Петра — «Разбившийся локомотив». Повезло одной лишь Анеле, если не считать кувшина с сахаром, который он стянул на кухне. А Марына осталась без ожерелья с подвесками из окислившегося серебра: польские модницы носили эти «траурные» украшения, как они их называли, после неудавшегося Восстания 1863 года. Подарок бабушки Богдана был одним из самых дорогих ее сокровищ.

Негодование Богдана, вызванное кражей ожерелья и серег, притупило ее собственную грусть.

— Не жалей об украшениях, душа моя! Возможно, старик Халек будет дорожить ими еще больше, чем я. Ведь он так давно живет в Америке.

— Ты слишком великодушна, — сказал Богдан ледяным тоном. — Это противоестественно.

— Нет, это он был слишком великодушным, вопреки своей натуре…

— Ты сравниваешь те побрякушки, которые он привез, с…

— Ах, Богдан, давай не будем об этом. Нужно всегда быть готовым расстаться с чем угодно.

Обладание вещами утешает. Щетки с серебряными ручками, камчатная скатерть и салфетки, четыре больших сундука, где хранилось около тысячи книг (куда их ставить?), ноты песен Монюшко и Шопена, которых никто не играл на пианино в гостиной (оно было безнадежно расстроено), костюмы, которых она больше никогда не наденет… Все привезенные вещи, не имеющие практической ценности, говорили о желании сохранить верность прошлой жизни и потребности в утешении после отказа от нее. Но зачем ей искать утешения?

Она не скучала по своим хмурым польским невзгодам и даже по хмурой погоде, хотя сказочный климат южной Калифорнии, который, по их наблюдениям, заключался в отсутствии всякой погоды, не переставал изумлять. Казалось, здесь лишь два времени года: знойное сухое лето и долгая умеренная весна, называвшаяся зимой. Они все еще ждали чего-то большего — неистовства стихии, каких-то трудностей. Дома, в Польше, над полями и горами, церквями и театрами висело сейчас бескрайнее, мокрое, серое небо настоящей зимы, — дорога в Закопане снова стала непроезжей, — а в этой солнечной стране лазурные дни и звездные ночи предвещали легкий переход с одного места на другое, от одной жизни к другой.