Читать книгу "Самая прекрасная земля на свете - Грейс Макклин"

— Знаете что, вы и так нам тут уже поперек глотки! С этим вашим Концом Света и Армагеддоном, да вы еще и штрейкбрехер, — но это уже ни в какие ворота! Я этого так не оставлю!

Папа крикнул:

— Гвозди!

Снова появилась миссис Пью и сказала:

— А может, травяного настоя?

Глаза у мистера Нисдона выкатились. Он хлопнул дверью и ушел в дом.

Миссис Пью через некоторое время вернулась, но к этому времени мы ее уже не видели, только слышали:

— Джон, Джон! У меня и мятный чай тоже есть!

В пять часов начало темнеть. Люди, стоявшие на тротуаре напротив, разошлись по домам. Наверное, они гадали, собирается ли папа строить всю ночь, но никто не пришел и не сказал ему прекратить шум.

Папа велел мне идти в дом, но мне было совсем паршиво, мне нужно было его видеть, поэтому я продолжала подавать ему доски. Однако я очень замерзла.

— А может, хватит такой высоты? — спросила я наконец.

— Такой высоты?

— Мы и так уже улицу не видим.

— Нужно еще в два раза выше! — сказал папа и шлепнул на доски цемент, будто бы хотел их проучить.

Через некоторое время я подавала папе очередную доску и занозила руку. Папа этого не заметил. Я попыталась вытащить занозу, но она обломилась, и после этого каждый раз, когда я ему что-то подавала, мне делалось больно. Уже совсем стемнело, папа повесил на очередную доску керосиновую лампу и продолжал колотить, стоя на двух молочных канистрах. Он попросил меня сходить принести мешок с бутылками, которые собирался сдать, я принесла, он попрыгал на мешке и засунул осколки в цементный раствор наверху и в щели между досками снаружи — там, где цемент еще не застыл. В девять вечера мы вернулись в дом. Папино лицо было красным, вокруг глаз было два белых круга. Он налил нам чаю на кухне, руки его дрожали. Он сказал, что теперь осталось одно — сделать новую калитку, этим он займется завтра.

Ужинали мы молча. Держать вилку было больно. Да и вообще мне не хотелось есть. Тут я вдруг сказала:

— Ты забыл благодарственную молитву.

Папа перестал жевать. А потом громко сглотнул и взял чашку с чаем.

— Ну, теперь-то все равно уже поздно, — сказал он.

Я уставилась на него. Он подчистил тарелку, стуча вилкой, отодвинулся от стола и сказал:

— Ты доела?

Я ничего не ответила, но он все равно забрал у меня тарелку и пошел к раковине.

— Что с тобой такое? — спросил он, когда мы мыли посуду.

— Ничего.

— Неправда. Давай выкладывай. — Тут он перестал споласкивать тарелки и спросил резко: — Что там у тебя с рукой?

— Ничего.

Он забрал тарелку, которую я вытирала, и раскрыл мою ладонь. Кожа вокруг занозы покраснела и вспухла. Когда папа до нее дотронулся, я подскочила.

— Чего же ты молчишь? — сказал он совсем другим голосом; я пожала плечами и отвернулась.

Папа включил воду. Велел мне сесть, вышел из комнаты. Потом вернулся с перекисью, ватой, пластырем и иголкой. Подтащил стул, сел напротив, взял мою руку и принялся выковыривать иголкой занозу.

Лицо его было совершенно пустым. Я чувствовала на руке его дыхание. Он делал все очень осторожно, мне не было больно, но глаза все равно наполнились слезами, и я не могла поднять головы.

Папа взял пластырь, отклеил бумажку и приложил его к ранке.

— Вон там, — сказала я, и он прижал крепче. — И там.

Он прижал еще посильнее. В комнате вокруг стало очень, очень тихо.

Папа встал, будто вдруг вспомнил о чем-то, и сказал:

— Теперь заживет.

Я сказала:

— А может, еще и забинтовать?

Лицо его снова потемнело. Он сказал:

— Всего-то заноза, Джудит.

Я сжала заклеенную ладонь и стала смотреть ему вслед.

Калитка

На следующий день мы не пошли на собрание, поэтому мне не пришлось решать, надевать или нет пончо Джози. Мы не пошли проповедовать, мы не читали Библию и не ели ягнятину с горькой зеленью. Вместо этого папа сделал калитку.

Я в жизни не видела такой калитки, думаю, что и никто не видел — судя по лицам тех, кто проходил мимо. Папа весь день трудился над ней в палисаднике. На земле лежали льдинки и не таяли, потому что солнца не было. Я носила папе чашки с чаем, но он велел мне сидеть дома, потому что очень холодно.

Без десяти два позвонил дядя Стэн — спросить, все ли у нас в порядке. Я вдруг подумала — странно, что папа не позвонил ему или Альфу и не рассказал про пожар, но спрашивать, почему, не хотелось. Я сказала, что папа делает калитку. Стэн сказал:

— А-а… — А потом сказал: — Ну ладно, если у вас все в порядке… хорошо хоть, вы оба здоровы.

— Здоровы, — сказала я. — Позвать папу?

— А он занят?

Папа как раз прошел мимо окна с калиткой.

— Немножко, — сказала я.

Стэн сказал:

— Ну, не отрывай его по пустякам, малыш. — А потом сказал: — Калитку?

— Да.

— Ладно, просто скажи, что я звонил, что мы тут без вас скучаем.

— Хорошо.

Я положила трубку, было как-то странно. Казалось, голос дяди Стэна доносится из какого-то другого мира. Я вдруг пожалела, что мы не пошли на собрание. Я бы даже, так и быть, надела пончо.

Папа доделал калитку — она оказалась выше его и по форме как окно в церкви. Толщиной она была в три доски, с металлическими заклепками снаружи, а в самой середине — латунная ручка величиной с ладонь и формой как острие пики. Папа целый час навешивал калитку, по лицу его струился пот, а дышал он с таким звуком, с каким дышат перед смертью. Он показал мне, как открывать калитку, и дал ключ. Ключ был длиннее моей ладони и очень тяжелый.

За ужином я сказала:

— Дядя Стэн звонил.

— А-а.

— Спрашивал, не заболели ли мы.

— И что ты ему сказала?

— Что ты делаешь калитку. Он просил тебе передать, что они скучают. — Я отнесла тарелки в раковину и сказала: — Достать Библии?

Папа опустил голову на руки.

— Погоди минутку.

Я до того не обращала внимания на его руки. Они оказались в два раза больше обычного и еще ярко-красными, будто бы папа сунул их в кипяток. Повсюду порезы, засохшая кровь, лохмотья отставшей, кожи. Пальцы казались сосисками, на которых того и гляди лопнет шкурка.

Я вымыла и вытерла тарелки, принесла Библии. Но когда я вернулась, папина голова лежала на руках, а сам он крепко спал.