Читать книгу "1612. «Вставайте, люди Русские!» - Ирина Измайлова"

Глава 6. Чудо об Архангеле Михаиле

Спускаясь по узкой каменной лестнице, Гонсевский невольно ощутил пронизывающий холод, хотя и кутался в длинную, до пят, шубу, а воротник поднял торчком, так что утонул в нем по уши. То ли здесь было слишком сыро, то ли вечным морозом пропитались сами эти стены, черные, щербатые, в свете факела тускло отблескивающие, словно то был не камень, а металл. Во всяком случае, к концу спуска пана полковника охватила дрожь и он пожалел, что не прихватил с собой фляжку русской водки. Ой, не помешала бы! Тем более, что он вновь начал забывать свою, заранее продуманную речь, с которой собирался обратиться к узнику. Ему казалось теперь, будто все сочиненные им убедительные и мудрые слова на самом деле совершенно пусты, ничего не означают и представят его смешным. Езус Мария, вот история-то!

— Здесь, пан полковник.

Начальник местного караула, шедший впереди Гонсевского и его охраны, свернул в неширокий, с очень низкими сводами коридор и остановился перед нишей, в которой темнела маленькая дубовая дверь. Полковник тотчас подумал, что придется, проходя ее, согнуться пополам — не то, не дай Бог, он зацепит, а то и обломает пышные перья, что украшают его шапку. Где потом в этой дикой Московии достанешь такие?! Тьфу, ну что за идиотская мысль!

Дверь отворилась с протяжным стоном, и из открывшегося за нею черного провала на полковника пахнуло еще более сильным холодом, чем тот, который он ощутил, спускаясь по лестнице.

Чтобы войти в келью-каземат, пришлось одолеть еще три высоченные и очень крутые ступени, и хотя стражник осветил их, низко опустив факел, начальник гарнизона едва не оступился и не полетел на каменный пол. С трудом сохранив равновесие, он выпрямился, и его хваленые перья коснулись свода.

Тотчас явилось ощущение, будто здесь происходит нечто непонятное. Только что из этой темной дыры дышало ледяной стужей и смрадом. Но едва Гонсевский одолел порог и крутой спуск, все изменилось. Странным, нереальным теплом повеяло на него откуда-то из глубины кельи, а в воздухе разлился запах церковного ладана.

«Этого не может быть! — почти с ужасом подумал полковник. — Здесь же нет печи, не приносят жаровни, а уж ладану взяться и вовсе неоткуда! Что это может значить?!»

В глубине кельи горела одна-единственная свеча. Она стояла на каменной полочке перед иконой Спаса Нерукотворного Образа, и ее крохотный огонек, казалось, не мог освещать даже лика Спасителя. Однако он, словно бы отражаясь в посеребренном окладе иконы, разделялся на десяток таких же огоньков, дрожавших прямо в воздухе и распространявших по келье удивительный призрачный свет и столь же призрачное благоухание. «Колдовство!» — снова, теперь уже по-настоящему испугался Гонсевский, вспомнив, что когда дверь открылась, было полное впечатление, что в каземате абсолютно темно.

Перед образом стоял на коленях старец, облаченный в черную ризу и, низко склонясь, молился. Его снежно-белые волосы падали на плечи и на спину и тоже, казалось, испускали свет, а бледная рука, которую он порою вскидывал, чтобы совершить крестное знамение, казалась хрупкой и прозрачной.

Какое-то время (он и сам не понял, сколько) полковник стоял, застыв на месте, пытаясь понять, что с ним происходит. Вошедшие следом охранники, трое самых приближенных к нему молодых шляхтичей, тоже застыли в недоумении, ощущая и непонятное тепло, и запах ладана и пытаясь сообразить, мерещится им все это или происходит на самом деле.

В это время молившийся перед образом старец еще раз перекрестился и, не оборачиваясь, проговорил:

— Здравствуй, пан полковник. Садись на лавку, будь гостем. Покуда не кончу молитву, слушать тебя все одно — не стану.

Гонсевский был и так уже достаточно ошеломлен, и до него даже не сразу дошло, что Гермоген назвал его по чину, не видя, как он вошел, ни разу к нему не обернувшись. Его голос и тон поражали такой уверенностью, такой твердостью, что вошедшим невольно подумалось: а так ли все, как они полагают? Может быть, не они явились в подземную темницу к беспомощному узнику, а старец посетил их, заточенных в этом каземате?

Потом уже Гонсевский испытал запоздалую ярость, поняв, что ему попросту указали место и велели ждать. Но сказать ничего не решился и молча опустился на приткнутую к стене жесткую деревянную лежанку. Его охранники отошли к дальней стене и встали там тремя столбами, не понимая ни покорности своенравного полковника, ни сверхъестественного спокойствия старого узника.

Гермоген молился еще долго, и все это время и начальник гарнизона, и его шляхтичи не проронили ни слова. Против воли они слушали тихо произносимые старцем молитвы, и им стало казаться, что тот никогда не перестанет их читать. Они даже поставили на пол принесенный с собою фонарь, который, казалось, светил ничуть не ярче свечи перед образом.

Но вот Патриарх в последний раз осенил себя крестом, оперся руками о каменные плиты и, с усилием поднявшись на ноги, обернулся.

— Теперь я слушаю тебя, полковник. Говори.

И вновь Гонсевский не проявил ни гнева, ни нетерпения.

— Садись рядом, старик, — предложил он. — Вряд ли тебе легко стоять.

— Нелегко, это верно, — голос Гермогена был явно слаб, куда слабее, чем в тот день, когда полковник в первый раз увидал и услыхал его в Патриарших палатах. — Стоять нелегко, но и садиться рядом с тобою не пристало. Лучше я постою. Так говори же.

— До сих пор, — начал свою речь Гонсевский, — к тебе приходили только бояре. Они пытались обуздать твое упрямство и убедить, что ты напрасно бунтуешь. Они попусту тратили слова — ты продолжал рассылать свои возмутительные письма, которые смущали народ. Но сейчас все по-другому. Теперь все уже смирились и подчинились воле нашего короля. Мы не уйдем из Московии, и это к ее же благу. Вскоре прекратятся войны и междоусобицы, не будет больше никаких самозванцев, посягающих на трон. Только безумец может не понимать этого и стремиться к разрушению вместо всеобщего блага. Ты стар, возможно, начинаешь выживать из ума, и это достойно сочувствия. Потому я и пришел сюда сам. Я пришел предложить тебе, наконец, заключить мир.

Полковник говорил, постоянно ожидая, что Патриарх прервет его. Но Гермоген молчал. Его лицо, исхудавшее до того, что щеки превратились в две глубокие впадины, а глаза стали вдвое больше, оставалось совершенно невозмутимо. Было заметно, что стоять ему стоит большого труда, один раз он даже чуть-чуть пошатнулся, однако тут же вновь утвердился на ногах и продолжал слушать Гонсевского. Когда тот умолк, в келье повисла глухая тишина — узник по-прежнему не произносил ни слова.

Тогда полковник, набрав в грудь воздуха, попытался продолжить прерванную речь:

— Наш милостивый король готов простить тебе все твои грамоты, все призывы к бунту. Он готов возвратить тебе свободу и даже сохранить за тобой сан. Да, он готов даже и на это, хотя после всего, что ты делал, о таком великодушии нельзя было бы думать… Но доброта короля Сигизмунда беспредельна. Ты должен будешь только написать новые грамоты. Ты призовешь русских признать власть Речи Посполитой, которая принесет Московии мир и благополучие, а князя Пожарского — распустить войско бунтовщиков, что сейчас собирается в Нижнем Новгороде. Тогда и они получат прощение короля, и сам князь сохранит свои владения и сможет жить, где ему вздумается. Если ты согласишься на это, я тотчас велю перевести тебя назад, в Патриаршии палаты, где к тебе, конечно, до поры до времени приставят охрану, однако будут обходиться с тобою не как с узником, а как с почтенным человеком. Ответ ты должен дать мне сейчас, потому что больше я не приду. Подумай и говори.