Читать книгу "Русская эсхатология: история общественной мысли России в фокусе апокалиптики - Сергей Иванович Реснянский"

эксперимента.

Посетивший СССР периода зари сталинизма в 1930 году великий индийский писатель Р. Тагор обнаружил в нем свершение своих заветных замыслов общественного устройства. Восприятие советского мессианства элитой Востока отражает привезенное Н. К. Рерихом в Москву послание тибетских лам, оценивавших социалистическую революцию как свет освобождения и прозрения всего человечества. Эсхатологические мотивы ожидания Майтрейи – красного Будды трансформировались в коммунистическую апологию.

Скептически относившийся к коммунистическому эксперименту Б. Шоу, после визита в СССР в 1931-м изменил свою точку зрения, организовав в Великобритании кампанию в защиту Советов. По оценке Палма Датта, исследователя творчества драматурга: «Если он и отвергал концепцию социалистической революции, как иллюзии, пока 1917 год не открыл ему глаза, он отвергал ее не с самодовольством ренегата, а с отчаяньем лишенного наследства… Теперь Шоу приветствовал большевистскую революцию»[317]. Шоу преклонялся перед гением В. И. Ленина, называя его «величайшим государственным деятелем Европы»[318].

Совершавший в 1933 году путешествие по только что сданному в эксплуатацию Беломорско-Балтийскому каналу датский писатель М. Андерсен-Нексе делился своими впечатлениями: «Прекрасна эта поездка по каналу. Истинное наслаждение плыть сотни километров по местности, преображенной человеческими руками». Подобным же образом отзывался о советской жизни А. Мальро, посетивший Москву в 1934-м как гость съезда писателей. Некоторое время одним из наиболее ярких популяризаторов на Западе советского социалистического строительства выступал А. Жид. На литературном конгрессе 1934 года в Париже, лейтмотивом которого был триумф советской идеологии, аплодисментами собравшиеся встретили писателя: «СССР теперь для нас – зрелище невиданного значения, огромная надежда. Только там есть настоящий читатель…»[319].

На обращение уже упоминаемого И. Дон-Левина подписаться под протестом группы общественных деятелей против репрессий в СССР, развернувшихся после убийства С. М. Кирова, А. Эйнштейн отвечал: «Дорогой г. Левин. Вы можете себе представить, как я огорчен тем, что русские политики увлеклись и нанесли такой удар элементарным требованиям справедливости, прибегнув к политическому убийству. Несмотря на это, я не могу присоединиться к Вашему предприятию. Оно не даст нужного эффекта в России, но произведет впечатление в тех странах, которые прямо или косвенно одобряют бесстыдную агрессивную политику Японии против России. При таких обстоятельствах я сожалею о Вашем начинании: мне хотелось бы, чтобы Вы совершенно его оставили. Только представьте себе, что в Германии много тысяч евреев-рабочих неуклонно доводят до смерти, лишая права на работу, и это не вызывает в нееврейском мире ни малейшего движения в их защиту. Далее, согласитесь, русские доказали, что их единственная цель – реальное улучшение жизни русского народа; тут они могут продемонстрировать значительные успехи. Зачем, следовательно, акцентировать внимание общественного мнения других стран только на грубых ошибках режима? Разве не вводит в заблуждение подобный выбор?»[320] В 1935 году Р. Роллан написал романтический портрет «святого в миру» наркома НКВД Г. Ягоды.

Ни раскулачивание, ни репрессии против «буржуазных специалистов» не ослабили коммунистическую эйфорию. Некоторое недоумение таких представителей западной культуры, как Г. Уэллс, вызвали лишь внутрипартийные судебные процессы. Автор «России во мгле» вопрошал у советского посла в Англии И. Майского: «Что у Вас происходит? Мы не можем поверить, чтобы столько старых, заслуженных, испытанных в боях членов партии вдруг оказались изменниками!»[321] Но и те немногие, у которых возникали сомнения в верности партийного курса, разрешали их, как правило, в пользу признания высшей истины генеральной линии. Сомнения подобного рода иллюстрируют стихи посетившего СССР периода чисток Б. Брехта:

«Мой учитель Третьяков,

Такой великий и сердечный,

Расстрелян. Суд народа осудил его

Как шпиона. Имя его предано

                   проклятью.

Сожжены его книги. И говорить

                       о нем

Страшно. И умолкает шепот.

А если он невиновен?..»

Друзья же не только не сомневались, но создавали оды советскому правосудию. Даже депутат английского парламента лейборист Н. Маклин заверял: «Все присутствующие на процессе иностранные корреспонденты, за исключением, конечно, японских и германских, отмечают большое впечатление, произведенное весомостью доказательств и искренностью признаний»[322]. Английский юрист Д. Коллард, которого трудно заподозрить в левацких воззрениях, на страницах «Дейли геральд» констатировал, что процесс Пятакова-Радека юридически безупречен. Еще более определенно высказывались представители западных компартий, как например, П. Тольятти, писавший: «В мире есть лишь один суд, состав которого, закон, который он применяет, и процедура, которой он следует, дают полную гарантию справедливости не только формальной, но и по существу: это советский, пролетарский суд»[323]. В резолюции Коммунистической партии Германии на московский процесс 1937 года заявлялось: «КПГ присоединяет свой голос к требованиям преисполненного возмущения и гнева 170-миллионного народа Советского Союза о беспощадном искоренении человеческой накипи – троцкистско-зиновьевской банды убийц. Вынесенный советским судом смертный приговор и его приведение в исполнение – заслуженная кара за неслыханные преступления этих бандитов»[324]. Те же западные интеллектуалы, которые не могли признать справедливой расправу над революционерами ленинской генерации, кооптировались большей частью не вокруг социал-демократии, а в группы IV Интернационала Л. Д. Троцкого.

Знаковым произведением семиосферы западной интеллектуальной субкультуры являлась дневниковая книга Л. Фейхтвангера «Москва 1937». Эмигрировав из гитлеровской Германии, как воплощения тотального рабства, писатель противопоставлял ей свободу советской системы. Фейхтвангер отвергал слухи о пытках, угрозах, наркотиках как методе достижения признаний подсудимых на показательных процессах. Он констатировал убедительность предъявляемых следствием улик, описывая здоровый вид обвиняемых. Представленный им портрет И. В. Сталина как противника создания культа его имени сопоставим с апологией генерального секретаря, проводимой советскими авторами. Цитируемые Фейхтвангером слова Сократа точно отражают характер восприятия западными интеллектуалами парадоксов строительства социализма: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно». Резюмировал свое произведение писатель словами, сливавшимися в единый хор славословия богемы по отношению к советскому эксперименту: «Как приятно после несовершенства Запада увидеть такое произведение, которому от всей души можно сказать: да, да, да!..»[325]

Многолетний председатель фракции Социал-демократической партии Германии в рейхстаге Г. Венер, вспоминая о своих впечатлениях периода работы в немецкой редакции Московского радио предвоенных лет, писал: «Хотя я всячески избегал участия в церимониальном славословии Сталина, хотя я внутренне отвергал назоцливую официальную пропаганду, я считал необходимым поддерживать проводившуюся от имени Сталина политику, направленную на развитие и защиту социализма в России, ибо в конечном счете СССР был решающей опорой мирового пролетариать в его борьбе против реакции. С принятием этой реальности я связывал свое неприятие маниакальной агитации, которую вели отколовшиеся от Коминтерна группки и секты, в чьей аргументации я явно чувствовал затаенные обиды неудачливых и отвергнутых претендентов на власть. Я не строил себе иллюзий относительно того, что СССР является идеальным государством социализма и демократии: я был знаком с его развитием после Октябрьской революции и не пытался убеждать себя