Читать книгу "Белая Согра - Ирина Богатырева"

– Спасибо, не надо мне булавки. – Жу тоже встаёт. Вода плещется в банке. – Мне уже достаточно. Спасибо.

– Но, ладно. Тётя Маруся пусть тебе булавку даст. Вот ещё чего: придёшь домой, спать будет клонить – ты не борись, ложись и спи. И утром пусть тебя никто не будит, поняла? Эт, знашь, как бы действие. Я всегда сплю. Я всегда, я и сейчас, знашь, спать буду. – Она демонстративно зевает.

– Спокойной ночи, – говорит Жу и идёт к двери.

И уже на выходе, уже занеся ногу через порог, вдруг оборачивается и говорит неожиданно даже для себя:

– Брат мой потерялся. Брат-близнец. Это он в магазин приходил, его вы к лешему послали. Вот он и потерялся.

И, чувствуя сладкое мстительное удовольствие, выходит из дома.

Вода плещется в банке, стучит в крышку. Жу кажется, что несёт она в руках рыбку, крупную синепуху. Синепуха жёлтая, а брюшко у неё голубое. И хвостик, как у золотой рыбки.

Незачем нести домой синепуху, тётя Маруся не поймёт. У моста Жу спускается к реке, прыгает на камень подальше и выливает воду в реку. Смотрит, как течение сносит синепуху вниз. Белеют пузыри. Качаются листья кувшинок. Летают над прибрежной травой стрекозы. Несёт по реке ветерок, клонит траву, гонит волну. Синепуха поболталась неуверенно, покрутилась – и ушла в глубину, только хвостиком жёлто-синим махнула.

– Дым-дымовой, ты ветру брат родной, везде летаешь, всё знаешь. Гони, дым дымовой, гони его домой.

За спиной – грохот, как будто в ведро кинули камень. Жу прыгает обратно на тропинку и тихонько подбирается к забору ближайшего дома. Раздвигает крапиву, прижимается к щели в досках. Согбенная безумная Альбина копается в огороде. Вырывает траву, кидает в мятое дрянное ведро. В ведре отзывается – словно бухнули клубень картошки.

– Ууу, ведьма, – шепчет Жу и улыбается.

Хозяин

Спать и правда захотелось рано, стоило прийти.

Вечер душный, окна открыты, соловьи поют в белой-белой ночи. Жу спит – не спит: всё видит и слышит. Соловьи поют, знавеска не колышется. Ни ветерка с улицы. Всё застыло, еле дышит. Жу хочется пить, хочется воздуху. Надо бы встать, добрести до крана, налить в кружку и пить, пить, пить. Но Жу лежит, как в оцепенении, не может пошевелиться.

Лежит – видит: вдруг открывется дверь, и входит он. Жу слышит, Жу знает. Вошёл и стоит у входа. Смотрит. Сколько раз уже так было. Постоит, посмотрит – и уйдёт. Жу не боится.

Но вдруг – как палкой протянули по стене, по всем брёвнам дома: тррр! И в конце – ба-бамц! Жу хочет вскочить, но не может. Хочет подняться, но не получается. Тяжёлый сон – не сон, забытьё навалилось на грудь, давит на плечи. Не сесть, не встать. А в комнате ходит, стучит из угла в угол, шарахается. Ты-дымц – рухнул стул у умывальника. Бдзынь – шарахнула дверца печки. Жу продирает судорогой по телу. Хоть глаза закрыты, Жу лежит и видит – белый, белый, белый, белый. Белый потолок, белая занавеска, белая ночь глядит снаружи. И вдруг – шух, шух, шух – словно тень заметалась по комнате. От стены оттолкнётся – к другой летит. От занавески, от шкафа, от печки. Шур, шур, шур – мечется по комнате, как шарик, мельтешит, кидается из стороны в сторорну. Яркий, пламенный хвост тянется за ним, метёт пол. Зверь? Кот? Жу силится встать. А шар вдруг – шух! – с занавески сигает Жу на грудь и начинает душить. Давит, сил нет, выжимает из Жу дух. Жу не может даже руку поднять, чтобы скинуть его с себя. Кот? Человек? Тяжёлый кот? Маленький человек? Маленький человек, одна голова и бородища, как хвост, – Жу изо всех сил открывает глаза, выдирает себя из муки сна, и от одного взгляда шар соскальзывает с груди, кидается обратно на занавеску, на стену, на печь – дед-старичок, длинная бородища, сам в красном кафтане, злой дед, перекошенное злобой лицо, нечеловеческой ненавистью светятся жёлтые кошачьи глаза…

Скользнул в угол, ударился, юркнул в открытую дверь – и всё стихло.

Только шаги по коридору – торопливые, семенящие. Никто так в доме не ходит.

Только занавеска колеблется, будто ветром её подхватило.

Только соловьи поют.

– Эк ты заспала, это самое. Я уж тебя бужу, бужу. Небось день на дворе.

Манефа ходит по кухне, хлопает дверцами шкафов. Наклонится – загородит великим задом всё пространство. Слоновьи ноги врастопырку. Жу держится за косяк, не ровен час, рухнет. Просыпается еле-еле, как после обморока.

– Лучше бы разбудили, – говорит шерстяным ртом. Пить, надо пить. Чувствует себя как после отравления. Или высокой температуры. Поворачивается, идёт к крану, врубает на полную и ухает под воду – хватает ртом, губами, пьёт, чавкая, умывается, льёт на лысую голову. От холода продирает мурашками по спине.

Но так лучше. Так гораздо лучше.

– Что это ты, деука? Никак, занедужила? – спрашивает Манефа, заходя в комнату. Тревожные глаза следят за Жу. Жу прячется от них в полотенце.

– Сон плохой был просто, – говорит оттуда. – А так всё норм. Жить буду.

– Сон? А чего за сон такой, это самое?

Жу садится на постель, тяжело упирается локтями в колени. В голове ещё гудит, сил почти нет.

– Не знаю. Не сказать даже.

В глазах – мельтешение. Вот правда, что это было?

– Был тут как будто кто-то, – начинает медленно, но понимает, что дальше не скажет. Нечего дальше сказать. Потому что придётся тогда и про тех, кто тут всё время ходит. Бреется. Пьёт по ночам чай. Коробки какие-то таскает. А про них не хочется совсем.

– Душило? – спрашивает вдруг Манефа, и Жу поднимает глаза: как догадалась?

– Душило, – произносит медленно, не веря себе. – А что… так… ну, бывает?

– О-хо-хо. – Манефа качает головой и уходит. Чем-то гремит на кухне, двигает посуду, открывает дверцы шкафов.

Возвращается с горящей церковной свечкой.

– Сюда идит – командует так, что нельзя не подчиниться. Жу встаёт. Вместе стоят посреди комнаты. – За мной идёшь, знашь, это самое, и делашь то же всё, ну, самое это.

– Повторять? – уточняет Жу.

– Но, повторяй, – кивает Манефа и идёт со свечкой в угол. Кланяется, освещает обои. – Дедушка-соседушко, я к тебе не с гордостью, а с великой покорностью, прими, знашь, рабу Божью Евгению. Храни, береги, как нас бережёшь.

– Дедушка-соседушко, я к тебе не с гордостью, а с великой поконостью…

Манефа уже к другому углу ковыляет, заваливаясь вперёд. Хватается за стену, тычет свечой в угол. Кланяется.

– Дедушка-соседушко, не с гордостью, а с великой покорностью, прими рабу Божью…

– Дедушка-соседушко, не с гордостью… – мямлит вслед за ней Жу, а Манефа движется дальше:

– Дедушка-соседушко, не с гордостью, а с великой покорностью…

– Дедушка-соседушко, не с гордостью, а с великой…