Читать книгу "Вещные истины - Рута Шейл"

– Нет, – говорит он, провожая взглядом исчезающую еду. – Они делают выводы по характеру причиненных травм, и эти травмы полностью идентичны. Когда тот парень из морга порядочно набрался, то показал мне тело последней жертвы. Там на ладони… – Я отхожу, чтобы вымыть пустую тарелку. Открываю воду, и в жерле колонки вспыхивает шеренга стройных голубых огоньков. Герман глядит на них, как завороженный. – Это был рейсте. Рейсте, которого я не знаю. Рейсте, вырезанный «острым предметом, предположительно ножом». – Развернувшись к нему спиной, я возвожу очи горе. Пока не удивил. – Мы с Марком были на похоронах Виолетты и видели ее руки. Эти надрезы выглядят действительно маньячно, но сам знак я не запомнил. И никто бы не запомнил – если рейсте не перерисовать, мы не можем держать их в памяти. Они… Стираются.

Только теперь понимаю истинный смысл бабушкиного завета никогда не доверять бумаге. Они не могут запомнить рейсте. Они не могут. А я могу.

– Следствие бродит в темноте, потому что никак не поймет, кого искать. Есть версия, что убийца – подданный другого государства. Опять же, неизвестно, какого – схожие случаи были во Франции, Польше, Германии, Италии… Эта неуловимая сволочь – гражданин мира. И знак, который он оставляет…

– Пятнадцатый, – говорю я. – Рейсте Судьи.

– Рейсте всего четырнадцать, Есения.

Где-то я это уже слышала…

– Есть еще один, – говорю я, упиваясь собственным превосходством. – И он принадлежит судье. Тому, кто должен следить, чтобы рейстери не использовали свой дар во вред другим людям. Я думаю, что моя бабушка и была последней судьей. После ее исчезновения начались убийства. Шеффены пользуются безнаказанностью, но им недолго осталось.

– Шеффенов нет.

– Я – будущая судья.

Герман осекается. Вот она, моя минута сомнительной славы.

– У меня нет своего рейсте, потому что все они – мои, но для этого мне нужно получить пятнадцатый от предыдущего судьи. Я должна найти бабушку. Она не мертва, я в этом уверена. Судья не может умереть, пока не передаст свой рейсте преемнику, – выпаливаю я речитативом.

Герман хлопает длиннющими ресницами и молчит. Я же принимаюсь расхаживать по кухне, заложив руки за спину, словно за моей спиной уже развеваются полы судейской мантии.

– Всего один шеффен. Тот, кто знает о Рихарде Кляйне и Вильгельме Рауше. И еще у него есть Лист, иначе как бы он выбирал своих жертв? – бормочу я.

– Ни черта не понимаю, – признается Герман, все сильнее склоняясь к столу.

– Сейчас поймешь! – заявляю я с энтузиазмом, который, кажется, не находит у него отклика. – Идем.

Вслед за мной он тащится в спальню и садится в компьютерное кресло. Я сдергиваю с кровати покрывало и принимаюсь стаскивать постельное белье.

– Итак, – начинаю я с подозрительно бесковской интонацией, – перед нами история двух друзей, которые покинули родной Прейсиш-Эйлау, чтобы пополнить ряды студенческого братства Кенигсбергского университета, он же знаменитая Альбертина…

И я живописую перед ним всю историю, замолчав лишь эпизод со вдовой, потому что он не имеет значения для дальнейшего понимания и потому, что скорее провалилась бы под землю, чем смогла бы пересказать его словами Бескова. Я вообще не столь выразительна, а потому лаконична.

Герман перебивает меня всего раз.

– «Унтерштанд»? – переспрашивает он где-то в перерыве между расправленной простыней и взбитой подушкой. – Как-то странно называть концлагерь убежищем. Хотя, циничность вполне в духе нациков.

Я опускаю руки. Мелкий цветочный орнамент на постельном белье сливается перед глазами в один пестрый фон.

– Почему ты сказал «убежище»?

– Потому что Der Unterstand это и есть «убежище» или «укрытие». Я думал, ты знаешь.

Я не знала. Убежище. Лагерь – убежище. И дом на улице Кройц – тоже.

Внезапная трель мобильного мешает мне додумать эту мысль до конца.

– Привет, мам! – кричу я, жестами умоляя Германа ни звуком не выдавать своего присутствия. – Да, я дома. Конечно, одна. Как вам Италия?

Я прилежно выслушиваю рассказ о достопримечательностях, меню местного отеля, температуре морской воды и нравах коренного населения, и только в самом конце словно бы невзначай вставляю новость о грядущем ремонте в «Сестрах Гофмана».

– Полгода? – переспрашивает мама. – А что ты будешь делать все это время?

Я мямлю что-то о карьере дизайнера, получаю родительское благословение и вешаю трубку.

– Это твои работы?

Я вижу, куда направлен взгляд Германа, и рассеянно киваю. Да, этот котяра в синем сюртуке, склонившийся над толстой книгой, мой. Предполагалось, что такая роспись будет украшать стену лавки, но для толстяка не хватило места. Возможно он будет на новой вывеске. И гном верхом на кролике тоже мой, и феечка на качелях, и Страдивари в обличии рыжего кота со скрипкой. И Трампель, боги, только не спрашивай меня о Трампеле, потому что именно здесь он соревнуется с пастором по прозвищу Тюфяк в угадывании грехов, но сейчас у меня нет ни малейшего желания об этом рассказывать.

– Ты их продаешь?

Я понимаю твой интерес, он плещется в глубине твоих глаз. Ты хочешь знать, насколько далеко я продвинулась в поисках признания. Насколько я востребована, насколько окупается мой талант. Другая на моем месте сказала бы – «я совладелица сувенирной лавки». Другой на твоем месте ответил бы – «это потрясающе». Но мы оба на своих местах, и если я по-прежнему собираюсь петь с тобой дуэтом, то мне придется проявить малодушие и откреститься от Эмиля и Насти, от «Сестер Гофмана», от всего, что составляет мою жизнь и обеспечивает ее, поэтому я говорю:

– Пыталась, но не вышло. Рисую для себя. А так я рядовой продавец в магазине сувениров.

И ты выдыхаешь. Зарываешься лицом в мою подушку, натягиваешь на плечи мое одеяло и, вероятно, собираешься украсть мой сон.

– Если захочешь – приходи, – произносишь ты из объятий постели, и я смотрю на тебя, стремительно засыпающего, с разметавшимися по подушке кудрями; я смотрю на тебя, лирического героя прочитанных в детстве романов, и думаю о том, что лучше бы ты выразил свою благодарность за ночлег банальным «спасибо». На крайний случай, прочел бы что-нибудь из Гете, и я пришла бы без разрешения, просто чтобы и дальше смотреть на тебя. Но нет – ты зовешь меня между делом, столь же буднично, как обмен рукопожатиями, а потому благодарю, meine liebe, благодарю за доверие, но я, пожалуй, переночую в соседней комнате, чтобы наутро не было мучительно стыдно – ни тебе, ни мне, ни нам…

Я прокрадываюсь в спальню родителей и, не включая свет, забираюсь под одеяло. Белье пахнет домом и еще чуть-чуть – мамиными духами. В щелочку между плотно сомкнутыми шторами можно разглядеть черничное небо. Хочется открыть форточку, но сил на то, чтобы подняться, уже нет.