Читать книгу "Homo Deus. Краткая история будущего - Юваль Ной Харари"

Люди с легкостью принимают мысль, что деньги – это интерсубъективная реальность. В большинстве своем они готовы согласиться и с тем, что античные боги, злокозненные империи и чужие культурные ценности – лишь плод воображения. Однако мы отказываемся признавать фикцией нашего Бога, нашу нацию и наши ценности – ведь они придают смысл нашей жизни. Нам хочется верить, что человеческие жизни имеют некую объективную значимость и что мы приносим жертвы во имя чего-то более важного, чем порождения нашей фантазии. Но на самом деле жизни большинства из нас значимы только в той сети мифов, которые мы рассказываем друг другу.

Подписание Беловежского соглашения. Перо касается бумаги, и – крибле-крабле-бумс! – Советского Союза больше нет

Смысл возникает, когда множество людей совместно сплетают общую сеть мифов. Почему какое-то действо – скажем, венчание в церкви, пост в Рамадан или голосование в день выборов – кажется мне исполненным смысла? Потому что оно кажется таковым моим родителям, а заодно и моим братьям, моим соседям, жителям близлежащих городов и даже обитателям заокеанских стран. А почему все эти люди видят в нем смысл? Потому что с ними солидарны их друзья и соседи. Люди непрестанно укрепляют общие верования самовоспроизводящейся петлей. Каждый виток взаимного подтверждения туже стягивает паутину смыслов, и в конце концов вам ничего не остается, как уверовать в то, во что верят вокруг вас.

Но через десятки, а иногда сотни лет паутина смыслов распадается и вместо нее плетется новая. Изучение истории – наблюдение за плетением и распадом этих паутин – приводит к пониманию: то, что представлялось одному поколению самым важным в жизни, в глазах следующего часто теряет какой-либо смысл.

В 1187 году Саладин разбил крестоносцев в битве при Хаттине и захватил Иерусалим. В ответ папа римский затеял Третий крестовый поход с целью вернуть Священный город. Представьте себе знатного английского юношу по имени Джон, покинувшего отчий дом, чтобы присоединиться к Крестовому походу. Джон был убежден в объективной значимости своего поступка. Он не сомневался, что, случись ему сложить голову в битве, его душа вознесется на небеса, где упокоится в вечном блаженстве. Он ужаснулся бы, узнав, что душа и рай – не более чем мифы, придуманные людьми. Юноша искренне полагал, что, если доберется до Святой земли и какой-нибудь сарацин с огромными усами раскроит ему секирой голову, – он будет испытывать невыносимую боль, в ушах зазвенит, ноги подкосятся, в глазах потемнеет… но всего мгновение спустя он будет объят ослепительным сиянием, услышит ангельские голоса, звуки арфы, и лучезарные крылатые херувимы проведут его сквозь величественные золотые врата.

Джон неколебимо во все это верил, так как был опутан исключительно плотной и прочной смысловой паутиной. В его самых ранних воспоминаниях неизменно присутствовал ржавый меч дедушки Генри, висевший в главном зале замка. С младенчества Джон слышал истории о дедушке, который погиб во Втором крестовом походе и теперь отдыхает в кругу ангелов на небе, наблюдая оттуда за Джоном и его семьей. Когда в замок забредали менестрели, они пели о храбрых крестоносцах, сражавшихся на Святой земле. В церкви Джон обожал разглядывать витражи. Один изображал Готфрида Бульонского, пронзающего копьем грозного вида сарацина. Другой – горящих в аду грешников. Джон внимательно слушал местного священника, самого ученого человека в округе. Чуть ли не каждое воскресенье священник внушал пастве с помощью искусных аллегорий и уморительных шуток, что вне католической церкви нет спасения, что папа римский – наш святой отец и что мы во всем должны беспрекословно его слушаться. Если мы убьем или украдем, Бог низринет нас в ад; но если мы перебьем неверных, Бог встретит нас с распростертыми объятиями.

В один прекрасный день, когда Джону как раз исполнилось восемнадцать, к воротам замка подъехал рыцарь и возвестил: «Саладин разгромил крестоносцев при Хаттине! Иерусалим пал! Папа римский объявляет новый Крестовый поход и обещает каждому, кто сложит там голову, вечное спасение!» Домочадцы не смогли скрыть смятение и тревогу, а лицо Джона озарилось неземным светом, и он вскричал: «Я пойду биться с неверными и освобождать Святую землю!» Все на мгновение онемели, а потом заулыбались и прослезились. Мать утерла слезы, крепко обняла сына и сказала ему, что он ее гордость. Отец сказал: «Будь я в твоих летах, сынок, поехал бы с тобой. На кону честь семьи – я знаю, ты нас не подведешь!» Два друга Джона тоже собрались в поход. Даже заклятый враг Джона, барон с другой стороны реки, явился пожелать ему удачи.

Когда юноша покидал замок, из хижин выходили крестьяне, чтобы ему помахать. И не было красотки, которая не наградила бы отважного крестоносца страстным взглядом. Пока он, отплыв из Англии, совершал путешествие по Нормандии, Провансу, Сицилии, к нему присоединялись отряды иноземных рыцарей, вдохновляемых одной с ним целью и верой. Когда войско высадилось наконец на Святой земле, Джон с изумлением обнаружил, что даже нечестивые сарацины разделяют его верования. Правда, они немного запутались и полагали, что неверные – это христиане и что именно они, мусульмане, следуют Божьему завету. Но базовый принцип у них был тот же: павшим за Господа и Иерусалим уготовано небо.

Так, нить за нитью, средневековая цивилизация плела свою смысловую паутину, опутывая Джона и его современников, как мух. Джон и мысли не допускал, что все эти красивые истории – чистой воды вымысел. Положим, его родичи ошибаются. Но чтобы и менестрели, и друзья-приятели, и деревенские девушки, и ученый священник, и недруг-барон, и папа римский, и рыцари Прованса и Сицилии, и даже сами мусульмане? Не могло же им всем померещиться?..

А годы идут. Историки видят, как распадается паутина смыслов и вместо нее плетется другая. Родители Джона умирают, затем умирают его братья, сестры и друзья. Песни менестрелей о Крестовых походах сменяют ставшие модными пьесы о трагической любви. Родовой замок сгорает дотла, а когда его отстраивают заново, меча дедушки Генри не находят. Церковные окна разлетаются вдребезги под напором зимних штормовых ветров, а новые витражи изображают уже не Готфрида Бульонского и грешников в аду, а великую победу короля Англии над королем Франции. Местный священник перестал называть папу римского «нашим святым отцом» – для него он теперь «дьявол, который сидит в Риме». В близлежащем университете студенты корпят над древнегреческими манускриптами, вскрывают трупы и шепчутся по углам о том, что, может, никакой души и не существует вовсе.

А годы все идут. Там, где некогда высился замок, в наши дни разместился торговый пассаж. В кинозале показывают «Монти Пайтон и священный Грааль». В безлюдной церкви скучающий викарий радостно приветствует двух японских туристов. Он долго рассказывает им о витражных окнах, а японцы вежливо улыбаются и непонимающе кивают. На церковных ступенях расположилась компания подростков с айфонами. Они смотрят новый ремикс песни Джона Леннона Imagine. «Представьте себе, что небо пусто, – поет Леннон. – Попробуйте, это легко». Дворник-пакистанец метет тротуар, неподалеку работает радио, передающее новости: бойня в Сирии продолжается, заседание Совета Безопасности закончилось ничем. Вдруг волшебный луч света, прорвавшись сквозь толщу времен, озаряет лицо одного из подростков, и он решительно заявляет: «Я пойду сражаться с неверными и освобождать Святую землю!»