Читать книгу "Все мои женщины. Пробуждение - Януш Леон Вишневский"

Все эти обиженные Им женщины появились в Его жизни тогда, когда сохранение верности — во всех смыслах, не только в сексуальном, — одной женщине Он перестал считать фундаментом, на котором основываются отношения. Это время в Его жизни закончилось после зализывания ран, нанесенных Ему Патрицией. Толькой ей, до появления в Его жизни других женщин, Он был верен. Абсолютно верен. В течение долгих лет.

Он хранил ей верность с глубоким убеждением, по собственному выбору и добровольно отказываясь от часто выпадающих на Его долю соблазнов и так называемых «случаев». Для большинства мужчин, которых Он встречал, этот мучительный целибат в рамках одного-единственного женского тела казался невозможным, невыполнимым и бессмысленным. Его берлинский лекарь Лоренцо был самым наглядным примером этого. «Сицилийский мужчина без любовницы — это неудачник. В том числе и в глазах собственной жены», — Лоренцо часто повторял эту шутку в присутствии своей жены Джованны, которая, правда, не смеялась, когда Лоренцо провозглашал свои тезисы в форме анекдотов, но и не возмущалась и не протестовала ни единым словом. Следовательно, скорей всего принимала как факт и смирялась.

Когда Он думает о Лоренцо и Джованне в этом контексте, Ему кажется, что доктор и его жена осуществляли полиаморную связь. Тогда, конечно, никто такого слова, как «полиамория», не употреблял, это сейчас оно стало модно, особенно в последнее время. Его сейчас употребляют, пожалуй, даже слишком часто, но все-таки оно довольно точно и детально описывает правила существования в отношениях. Особенно для мужчин. Им было бы проще жить с такими правилами. Если спросить мужчину, склонного к полиамории, то он скажет, что, конечно, любит свою жену, но при этом имеет еще одну, двух, трех женщин в разных местах и каждую из них «любит» по-своему. С каждой ведет себя по-разному. Они в общем-то на такой расклад не соглашались. И бывает чаще всего так, что каждая из них ожидает и требует от этого мужчины верности. Мужчины гораздо реже смешивают понятия любви и секса — в отличие от женщин. Насколько легче было бы жить на свете, если бы женщины с таким раскладом согласились. Легче для обеих сторон. «Слушай, любимая, я иду налево и тебе тоже даю право сходить налево, но у нас тем не менее отношения». Такой подход — чисто и честно полиаморный.

Это дает мужчинам возможность не скрываться. Но женщинам, которые соглашаются на такую постановку вопроса, приходится очень трудно. Честность и искренность в любовных делах имеют весьма незначительные шансы на одобрение. Поэтому полиамория умрет так же быстро, как умерла очень похожая на нее по идее «свободная любовь», связанная с взрывом эмансипации в шестидесятые годы. Он настолько старый, что помнит это. Легендарный Вудсток был всего лишь образцом непродолжительной оргии этой свободной любви. Идея Вудстока очень скоро сдохла, как забытый бездомный пес. Осталась от всего этого только музыка. Музыка Дженис Джоплин, которая так искренне тосковала по любви, музыка единственная, на всю жизнь, музыка от Джими Хендрикса, который вечно убегал от несчастной любви в свои наркотические видения. Потому что в очередной раз выяснилось, что секс — это не только чистое удовольствие и развлечение. Секс вызволяет и выпускает на свободу множество огромных и дьявольски опасных эмоций. Мы можем сексом к себе кого-то привязать и сделать зависимым. Этот кто-то может испытывать ревность, страх и очень сильно от этого страдать. Можно себя разделить, раздвоиться, даже растроиться в сексуальном смысле можно, но эмоционально это очень трудно. Люди ведь все-таки не бонобо…

Он не строил отношений ни с одной из этих одновременно существующих в Его жизни женщин. По крайней мере — того, что они под этим словом подразумевали. Захлестнутый своей свободой, Он не хотел уступать никому ни малейшего ее кусочка. Быть с кем-то в отношениях — это всегда компромисс, всегда уступки, всегда — и это действительно так — в какой-то степени ущемление собственной свободы. Поэтому в то время, после Патриции, любовь которой Он потерял главным образом из-за недостатка Его готовности уступать, Он ни в каких долгих отношениях не только не нуждался, но даже и не искал их вообще. И только заводил, как это сам удобненько называл, связи.

Существовал в этих связях исключительно сегодняшний день. Насыщенный, полный переживаний. Но будущего у них не было. О своем будущем Он имел право не думать, но ведь об их будущем обязан был. И в этом было самое главное Его шовинистическое, самцовое, эгоистичное скотство. Они ведь оставались с Ним потому, что в какой-то момент начинали верить, что шанс на совместное будущее существует. И к тому же начинали Его любить. А Он этой любви в себе не чувствовал. Ни к кому из них. И все-таки в короткие периоды своего счастья своим поведением, добротой, заинтересованностью, заботливостью, которые они могли наивно ошибочно принять за любовь, Он подогревал в них надежды на существование этого шанса. Вместо того чтобы ясно, отчетливо и однозначно это прекратить. Они Его привлекали, Он чувствовал себя с ними хорошо, они исполняли Его сексуальные фантазии, Он любил с ними разговаривать, охотно и внимательно их слушал, но ни одну из них по-настоящему не любил. А кроме того, при Его работе, постоянных разъездах для них в графике Его жизни просто не было места. Если Он с трудом находил время для Сесильки — разве стал бы Он искать его для кого-то еще?

Он часто думал о них. Иногда даже скучал по ним. Особенно по воскресеньям, которых Он не выносил с тех пор, как Совет, под давлением неудачливых, неудовлетворенных и не способных ни к чему бездельников, запретил работать по воскресеньям. Вроде как «для блага не только работников, но и прежде всего — их семей». Этой назойливой «заботы» Совета Он совершенно не понимал, потому что институту как работодателю работа по воскресеньям никак не мешала, не напрягала, а наоборот, даже была полезна. В свои кабинеты в эти дни приходили только те, кто хотел сам. И кстати, по факту приходили по воскресеньям на работу, за единственным исключением, одни иностранцы. Вдруг выяснилось, что большинство проектов, реализованных ирландцем, двумя венграми, тремя белорусами, одним украинцем, четырьмя русскими, одной немкой из бывшей ГДР и одного поляка, приносят фирме не только наибольшую прибыль, но и наивысшую славу в Германии. Наверно, это и было главным мотивом для издания приказа о запрещении работать в воскресенье, а вовсе не мнимое идиотское и по сути своей лицемерное желание проявить заботу о семейной жизни своих сотрудников. На фоне немцев иностранцы — для большинства западных немцев «понаехавшие» и «дармоеды» — оказывается, были более работящими, более дисциплинированными, более передовыми и поэтому как бы более… немецкими. И из-за этого все более необходимыми фирме. Совет — кстати, чисто немецкий по своему составу! — надеялся, что, отобрав у них ключи от кабинетов, чтобы они не могли работать по воскресеньям, сможет как-то изменить это положение дел, выровнять некоторым образом «пропорциональность достижений», что с самого начала, конечно, было наивно и, как уже через полгода, во время вручения наград их американского головного офиса, выснилось — совершенно бессмысленно. Большинство премий получили именно эти «воскресные», включая и Его самого, иностранцы, которым было запрещено проводить выходной день на работе.

В один из понедельников Ему пришлось отдать ключ от кабинета и подписать бумагу о том, что Он не делал запасного ключа, и воскресенье стало для Него не первым днем творения, а, скорее, судным днем недели. Даже покупки, на которые у Него обычно не хватало времени в остальные дни, Он не мог сделать, потому что немецкие магазины по воскресеньям не работают. Поэтому Он если покупал вино, то всегда ящиками, чтобы не случилось вдруг так, что в воскресенье оно у Него закончилось. Если Он не был в дороге, то мучился от необходимости как-то это воскресенье пережить и перетерпеть. Спал до полудня, потом пил кофе и ехал на велосипеде плавать в бассейн. На обратной дороге заворачивал в маленький польский ресторанчик в Шарлоттенбурге, чтобы поесть свою любимую курицу в сметане с картошкой — только там ее готовили почти так же, как Он ел в Польше. А еще хозяин этого ресторана, рыжий, краснолицый, коренастый мужик, громогласный, как труба, пан Анджей, который двадцать восемь лет назад приехал в Берлин из Гдыни, обнаружил в Нем родственную душу «почти родственника из Трехградья» и сообщал Ему самые свежие «вести» из Польши. Пан Анджей, не только добросовестный слушатель, но и ортодоксально верный проводник идеологии «Радио Мария», сообщал новости, мягко говоря, специфические, которых Он, вращаясь совершенно в другом кругу и живя обычно в другом мире, конечно же, не ведал. Чаще всего это были какие-то сплетни, досужие вымыслы, высосанные из пальца теории заговора либо бульварные пасквили. Одно у них всегда было кое-что общее: они касались тех, кто по какому-то вопросу либо полностью, либо частично не разделял мировоззрение пана Анджея. По его мнению, люди на свете разделялись на три категории: католики из кашуб (пан Анджей родился и вырос в Карпатах), католики из других мест и «сволочи». При этом у пана Анджея было очень четкое, почти средневековое понятие «католиков» и исключительно растяжимое определение «сволочей». Круг этих последних, в зависимости от политической ситуации в Польше, в мире и в его собственной жизни, неуклонно расширялся и постоянно актуализировался. Постоянно в нем, этом кругу, присутствовали, согласно номенклатуре пана Анджея, «вся эта жидовня, Бальцерович, педики и лесби, Путин, коммуняки, абортивные девки-проститутки, девки-лаборантки, которые пипетками оплодотворяют, желтолицые и синяки, болельщики гданьского „Лехии“, четверть мозгов налогового управления в Берлине, а также этот поганый неонацист-кровопийца без капли милосердия», как называл пан Анджей хозяина дома, в котором арендовал сорок восемь метров площади для своего ресторанчика. Спорить с паном Анджеем по вопросу католицизма, а тем более сволочей было невозможно, поскольку хотя образования у него почти не было, по его мнению — оно было полным и достаточным, что он выражал своим любимым «я свое знаю и, мать твою, финито или энде». Зато его вера в себя и в Бога была незыблема. Споры о вере вообще никогда не приносят ничего хорошего и, как показывает история, а в последнее время — и очень драматичная современность, часто заканчиваются ужасными несчастьями. Вера — это действие, а знание — достижение. Так же как действием является, скажем, бросание мяча в корзину, а вот получение премии — это достижение. Пан Анджей, судя по всему, эти два понятия путал. Ему было куда удобнее верить, а не рассуждать и не искать знаний. Причем верить не только в Бога, но и во всякую хрень и ерунду, которую он слышал и которая утверждала его во мнении, что эти «сволочи, мать их, не заслуживают никакого милосердия», хотя это слово ему, как католику из кашуб и слушателю торуньского радио, должно было бы быть близко. Поэтому Он в разговорах с паном Анджеем никто эти вопросы не поднимал, Он действительно любил курицу в сметане и не считал, что «Радио Мария» того стоило, чтобы Его этой маленькой кулинарной радости лишать. Он молча выслушивал недельной давности новости с того света от пана Анджея, поддакивал ему как конформист, когда дело касалось болельщиков «Лехии» из Гданьска, а потом вытаскивал из сумки испещренные значками листы бумаги и начинал читать, ожидая своей тарелки с курицей. Он этим сразу отгораживался от пана Анджея и в каком-то смысле вызывал у того удивление. Следствием чего становилась двойная порция картошки и порезанные кусочками яблоки, которые добавлялись в сметану, помимо маринованного лука. Он раньше об этом не думал, но теперь, по горячим следам утреннего разговора с главным врачом, Ему в голову вдруг пришла мысль, что мировоззрение пана Анджея могло быть не результатом отсутствия высшего образования, что с гордостью всегда подчеркивал сам пан Анджей, а результатом серьезного и продолжительного кислородного голодания…