Читать книгу "Друг мой, враг мой... - Эдвард Радзинский"

Но Ильич волновался. Несколько раз повторялась уже знакомая мне сцена: перед сном Коба подробно показывал ему на карте, как мы «в случае чего» будем увозить его из Петрограда.

Все это время приходили в квартиру и уходили из нее гости. Внизу в подъезде дежурил чахоточный Райхья. Он и провожал гостей в квартиру… Помню Антонова-Овсеенко с волосами до плеч, Муралова, коренастого, с рязанским смятым носом… Всех их отправит в небытие заботливый Коба.

Правда, Фофанову оставит. Кто-то должен был вспоминать о великой дружбе Кобы и Ильича. Впрочем, бедная Фофанова уже тогда щедро расплатилась с нашей горькой Революцией. Ильич захотел прятаться у нее, потому что в квартире было два выхода – очень удобно на случай опасности… Но впридачу к двум выходам в ее тесной квартирке жили двое детей. Пришлось ЦК приказать ей отправить детей к родственникам. И все эти дни Фофанова ходила нервная, озабоченная. Пояснил мне Коба:

– Она посадила их на поезд и теперь волнуется! Еще бы! Если мы заберем власть, великая заварушка начнется по всей стране.

Коба как в воду глядел. Не вернулись ее дети. Исчезли в огне гражданской войны, которая вскоре охватила Россию. Но тогда огонь только загорался. Зажигали его в ее квартире…

Помню, как Райхья приволок огромный сундук с валютой. Помогал нести его брат. Деньги были все те же – шведские кроны из немецкого банка. Теперь мы получали жалованье из кассы ЦК – не обесцененными керенками, а в полновесной валюте. Приходили и сами немцы. В штатском, но с подозрительной выправкой. Как я узнал от Кобы, Ильич потребовал от немцев накануне восстания начать наступление. Чтобы Керенский не мог снять с фронта верные ему войска и направить их в Петроград.

Октябрьский переворот

24 октября. Утром Коба решил на прощание показаться в свете: побывал в редакции нашей большевистской газеты. После чего окончательно исчез для будущих историков. Ибо из редакции прямиком приехал к нам на квартиру Фофановой и уже весь день не покидал Ильича.

В этот день Троцкий, Зиновьев, Каменев, Дзержинский и вся большевистская рать собрались в Смольном, на экстренном заседании ЦК. Приняли грозную резолюцию: «Сегодня ни один из членов ЦК без особого постановления ЦК не может покинуть Смольный».

Была в этом какая-то насмешка истории: в Смольном институте благородных девиц, полумонастырском заведении, где учились манерам дочки русских аристократов, находился штаб восстания главной радикальной партии. По коридорам, в которых целое столетие чинно прохаживались нежные воспитанницы, разгуливали, матерясь, матросня и солдаты.

Но в этом эпицентре ярости и надежд не было ни меня, ни Кобы!

Временное правительство отлично знало о готовящемся восстании. Я помню, читал в газете, как кто-то из министров грозно сообщал в интервью: «Мы не только не боимся выступления большевиков, но мы его хотим. Чтобы получить право вскрыть этот разросшийся зловредный большевистский нарыв».

Однако, как часто бывало в России, все оказалось болтовней… Читайте «Вишневый сад»! Великая пьеса… Галдели, галдели, два акта размышляли, как не допустить продажи этого драгоценного сада, и ни черта не сделали. Палец о палец не ударили – одна болтовня! Здесь тоже никакого сопротивления не подготовили. Уже к вечеру двадцать пятого Государственный банк, казначейство, вокзалы, мосты, электростанция, телеграф, телефон, почтамт, военные и продовольственные склады стали нашими.

Пока мы отсиживались в квартире с Ильичем, мой друг боевик Коля Мячин верхом на пушке подъехал к телеграфу. Он стал первым комиссаром телеграфных и телефонных станций. Как же я ненавидел нашу мышиную роль – роль без славы! Я не понимал тогда, почему Коба согласился на это.

Следующим вечером, 25 октября, в Смольном планировалось открытие съезда Советов, который мы тогда контролировали. К этому времени, по расчетам Ильича, Зимний дворец должен был быть взят. Но вечер приближался, а в Зимнем по-прежнему сидело Временное правительство. Я с изумлением наблюдал, как неистовствует Ильич.

Он вскакивал, пальцы засовывал за жилетку. Начинал говорить – пальцы распрямлялись веером. Он говорил, будто наступал, делал шаг вперед, а потом назад… Яростный танец на месте. Калмыцкие глазки сузились. Приступ бешенства. Он матерился, как сапожник… Наконец велел Райхье «мчать в Смольный».

– Скажите нашим бездельникам: если они не могут до сих пор взять Зимний, я прошу прислать мне сто верных красногвардейцев. Я сам арестую Временное правительство.

Бедный Райхья принес из Смольного ответ: «ЦК просит Ильича не тревожиться и оставаться в безопасности, в квартире. Все идет по плану».

Бег по квартире продолжился. Потная лысина сверкала, руки взлетали и опускались. Он отчего-то кричал на меня (Коба отсиживался в нашей комнате):

– Я знаю, почему не хотите пускать меня в Смольный! Потому что там нерешительные трусы и бляди! Там изменники, которых следует расстрелять!

Он багровел от ража, маленькие глазки метали молнии. Орал:

– Только позавчера вы мне докладывали, что такая-то военная часть целиком большевистская, другая часть тоже наша. Все – наши. – (Я ничего ему не докладывал!) – Так что же останавливает?! – И самовар полетел на пол.

Появившийся в гостиной Коба аккуратно поставил самовар на место – он очень любил чаевничать. И спокойно предложил:

– Действительно, надо ли Вождю партии товарищу Ленину ждать разрешения ЦК? А не отправиться ли нам в Смольный самим и сейчас же?

Ильич опешил. Страх тотчас вернулся. Гнева как не бывало. Он задумался.

Теперь уже Коба начал его убеждать:

– Опасности никакой. Мижду нами говоря, мы вас хорошенько загримируем. В Смольном грим снимать не будем, и, если что случится, вы уйдете в гриме с нами!..

Только потом я понял: Коба начал бояться, что власть сформируют без того, кому он сейчас служил.

Ильич колебался, боялся, но… согласился. Сейчас думаю – по той же причине.

Грим делали я и Райхья. Но руководил Коба… Надели Ильичу какую-то разухабистую фуражку. Подвязали щеку косынкой, будто у него флюс. Коба старательно превращал Ленина в забулдыгу… что, кстати, вязалось с его калмыцкими глазами. Хотя на мой вкус с каждой новой деталью Ильич выглядел все подозрительней. В довершение подозрительности напялили ему темные очки.

Но Ленину грим понравился. Он долго смотрелся в зеркало. И сказал:

– Истинный пугачевец, батенька!

Уходя, Ильич продиктовал мне записку Фофановой: «Ушел туда, куда вы все не хотели». И засмеялся – «динь-динь». Он часто бывал странно ребячлив.

Шли стайкой. Райхья – впереди, за ним – я, за мной – Ильич. Шествие замыкал Коба.

У всех – заряженные револьверы. Потом, кажется, Райхья вспоминал, как нас остановили юнкера. На самом деле никто не останавливал, к нашему счастью. Если бы остановили, тотчас отправили бы в участок. Потому что более подозрительную личность, чем Ильич с перевязанной щекой, в темных очках и разбойной кепке, представить было трудно.