Читать книгу "Элен Берр. Дневник. 1942-1944 - Элен Берр"

Но мне не хочется представлять себе Смерть в виде какого-то существа, как у Дюрера, как в сознании средневекового человека или у Акселя Мунте. Нет, ее следует мыслить не как отдельную сущность, но как проявление божественной воли.

Вот только это трудно сделать, когда каждый день видишь столько смертей, причиненных людьми. Как будто есть не одна, а две Смерти: та, которую посылает Бог, — «естественная»; и та, которую сотворили сами люди.

А должна быть только одна. Не вправе человек отнимать жизнь у человека.

Ливень Смерти проливается над миром. Убитых на войне называют героями. Ради чего они умерли? Те, кто сражался на другой стороне, были уверены, что защищают то же самое. А ведь каждая жизнь так драгоценна сама по себе.

The pity of it, Iago! о Iago, the pity of it, Iago![221]

Многих возмутило бы то, что я пишу. Но, прислушайся они к здравому смыслу и к своему сердцу, разве они пришли бы к чему-то иному? Мне кажется, я не труслива, потому и смею писать такое. Те же, что в ответ на мои слова примется вопить о «мужестве», «доблести», «патриотизме», просто заморочены ложными страстями. Они заблуждаются, они слепы.

Разве и в прошлую войну после двух лет на фронте солдаты не чувствовали себя, как им казалось, «разочарованными», тогда как на самом деле у них просто рассеивались эти ложные страсти? И тогда они признавались, что в них не осталось даже ненависти к бошам и вообще они забыли, что такое ненависть. Об этом говорится в «Жизни мучеников» Дюамеля, в «Эпилоге» «Семьи Тибо», в «Чудесном улове» Пурталеса[222].

Сами они считали, что на них обрушилась тяжкая глыба роковой неизбежности и сопротивляться бесполезно. Однако эту глыбу раскачали люди, и эта «неизбежность» — дело рук человеческих.

«Жизнь мучеников» подарила мне на день рождения мадам Шварц. Без Жана мой день рождения был, конечно, ущербным, но все-таки его скрасили друзья и письма от него. Теперь же меня лишили всего, я чувствую себя оголенной, naked to the awaited stroke[223].

Да, после «Жизни мучеников» я упала духом: эта книга написана с предельной беспристрастностью, которую я почитаю более всего, но вид с этой высоты внушает лишь отчаяние. Каково же решение? Быть может, люди пристрастные счастливее, поскольку для них решение, пусть и ошибочное, существует, им понятно, что делать, они знают, кого ненавидеть, и это гораздо удобнее, чем жить без ненависти.

По-моему, высшая добродетель, к которой может стремиться человечество, это такая вот беспристрастность. А дальше… я пока не знаю, не вижу решения, не могу об этом говорить, по мне, это все равно что рассуждать о загробной жизни. Но предчувствую, что верное решение лежит на этом пути, и первый шаг к нему — беспристрастность.

Вот почему «Жизнь мучеников», хоть в ней не высказано окончательное суждение, очень полезна как урок. Дюамель не дает собственной оценки, он приводит факты, беспристрастно говорит о результатах войны, безумной, свирепой, слепой, и, главное, полностью разоблачает страшное заблуждение, которое лежит в ее основе.

Помню, сначала эта бесстрастность меня удивляла и раздражала. «Ну, и к чему он ведет?» — вертелось в голове. Но со временем я поняла, что в этой книге заложена великая мудрость, которая мне открылась.

«Реальным становится только то, что пережито в действительности: даже пословица — не пословица, пока жизнь не докажет вам ее справедливости»[224].

Китс.

Выписала эту фразу, никак не связанную со всем предыдущим, потому что она поразила меня сегодня утром, в ней сформулировано главное, что не дает мне покоя: проблема человеческого взаимопонимания и сочувствия. На мой взгляд, из этого проистекает все.

Это я утром опять штудировала Китса и, как и прежде, очень увлеклась.

Как бесконечно много наша мысль способна охватить за несколько часов!

* * *

Два часа — с Николь.

Все те же люди: Франсуаза Воог, Перец, Элиана Ру.

Вторник, 2 ноября

Утром была с мамой в Нейи.

Дети меня не отпускали — все хотели уехать со мной. Деде Кан горячо сказал — так и вижу его умоляющую мордашку, черные, на диво черные при светлых волосах глаза, всегда готовые заискриться весельем: «Хочу, чтоб ты спала рядом со мной!» Это высшее проявление его любви.

Среда, 3 ноября

Еще одно насыщенное утро — удивительно! Я оказалась свободна. Наконец-то привыкла к хаотичной жизни, приучилась использовать свободные часы, как только они выдаются, и больше ничего не делать по заранее составленному плану. Понадобились все эти потрясения, все обстоятельства, которые уже целый год мешают мне вести нормальный образ жизни, чтобы довести меня до этого, заставить уступить — я говорю уступить, потому что мало кому так, как мне, претят всякие перемены. Настолько, что я опасалась даже новых развлечений, впечатлений, какими бы соблазнительными они ни были (например, путешествий или непредвиденных событий), потому что они могут внести в мою жизнь беспорядок и еще потому что я пред ними робела.

Так вот, сегодня утром я занималась в своей старой комнате. Корпела над «Одами» Китса, делала выписки.

Просидела два часа и поняла, как прав Вольф[225], говоря, что основное свойство поэзии Китса — это сила внушения. Например, когда я прочитала «Оду к осени», она еще долго звучала, lingered deliciously[226] во мне.

Хочу, чтобы Жану передали еще и мои заметки, особенно большую коричневую тетрадь в картонной обложке, потому что они — такое же мое отражение, как эти листки. Я не успела написать, что думаю сама о Китсе, но мои выписки из литературы о нем точно показывают, что мне в нем нравится или не нравится.

Четверг, 4 ноября

Утром ходила на первое собрание слушателей курса Казамиана.

Вот что я думала перед этим: я начинаю третий учебный год без права заниматься вместе с теми, кто готовится к агрегасьон, просто как «вольнослушатель». Почувствую ли я и на этот раз прелесть первого учебного дня?