Читать книгу "Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов"

Мы приближались к Гоневиллу.

Много лет назад в болотистом окопе европейской войны Сэмми Треф назвал свой родной город «Говновиллом», и я подумал, что это шутка: Сэмми и доберманов называл доброманами.

Потом-то я разобрался, что к чему.

– Первый раз в этих краях? – спросил я свою соседку.

Глаза у нее были голубые, рот алый, зубы белые, локоны, видневшиеся из-под шляпки, – светло-каштановые; и был у нее носик. Словом, если не вдаваться в детали, она была миленькая. Независимо от того, начинали ли вы ее рассматривать с лица или с фигуры, результаты осмотра оказывались удовлетворительными. Даже старомодная синяя шляпка нисколько ей не вредила. Ответом мне была белозубая голубоглазая улыбка… тоже, скажем так, милая.

– Да, впервые, – ответила девушка. – Я еду к Филис. Это моя сестра, она в Гоневилле уже два года. У нее там дружок, Витторио Компито. Мама за нее очень волнуется, и, мне кажется, я должна за ней присмотреть.

Голос у нее – я знаю другие слова, но уж будем держаться этого – звучал мило. В нем был мускус, в нем был тембр. Даже среднезападный говор его не портил.

Ее звали Салли, и она ничего не знала о Говновилле. Чтобы скоротать дорогу, я рассказал ей краткую историю этого поганого места – не слишком отличающуюся от десятка других подобных историй.

Городком сорок лет подряд правила Горнодобывающая корпорация Гоневилла, точнее – старый Абрахам Джей Лертон, ее президент и главный акционер, владелец Первого национального банка и половины почти всех здешних предприятий. Говорили, что еще ему принадлежал один сенатор Соединенных Штатов, парочка членов Палаты представителей, губернатор, мэр и большинство законодателей штата.

Абрахам Джей – это и был, в сущности, Гоневилл, а может быть даже – и сам штат.

Во всяком случае, так было до войны, когда «Индустриальные рабочие мира» воспользовались моментом и выдвинули кое-какие требования. Старик пошел на уступки, но в двадцать первом отыграл назад. Ответом была восьмимесячная стачка, в которой обе стороны потеряли много крови – в фигуральном, а уоббли – и в буквальном смысле. Как известно, следом за свободой всегда приходят наемные бандиты – когда был проломлен последний череп и хрустнуло последнее ребро, в рабочей организации Гоневилла осталось столько же пороха, сколько в отгоревшей хлопушке.

Но Абрахам Джей тоже слегка просчитался. Нанятые головорезы выиграли для старика бой, а город оставили себе в уплату за труды: забрать его назад у Абрахама уже не хватило силенок. Да к тому же бандюгам было что о старике порассказать.

– И вот теперь, – закончил я, – город делят три банды. О’Лири заведует бухлом, итальянцы держат подпольные казино, а Лу Старетт дает деньги в рост и скупает в ломбардах весь левый товар, какой найдется в городе.

Витторио Компито был главой итальянского клана, но об этом я Салли говорить не стал.

– А полиция? – спросила она. – Куда смотрит полиция?

– Полиция? – Я усмехнулся. – Шеф полиции Билл Тизл – ближайший кореш Старетта. Его, если угодно, левая рука – если правой считать головореза по прозвищу Ник-Турок. Или наоборот.

Голубые глаза девушки блеснули задорным гневом.

– Неужели никто не может… – она задохнулась от возмущения, – не может очистить город от этой мрази?

Чуть повернув голову, я заметил как двое парней в видавших виды холщовых куртках направились в тамбур.

– Очистить город можно, – ответил я, – но стоит ли игра свеч? Вдруг станет только хуже?

– Люди будут сами решать свою судьбу! – сказала Салли.

Я посмотрел в ее голубые глаза. Да, она была миленькая.

– Хотите, – сказал я, улыбаясь, – я очищу этот город? Для вас.

Смех у нее тоже был милый.

– Вы шутите! – сказала она.

– Ничуть, – ответил я.

На крутом подъеме поезд чуть притормозил. Две фигуры скатились по насыпи, а потом поднялись, отряхиваясь.

– Видите этих людей, Салли? – сказал я. – Когда встретите вашу сестру, скажите ее дружку, что двое ирландцев, приехавших из самого Бостона, сошли с поезда, не дожидаясь вокзала. Только не говорите, что я вас попросил, хорошо? Скажите как бы между делом.

– Скажу, – пообещала она, – а вы мне объясните потом – зачем?

– Потом вы сами поймете, – ответил я и поднялся.

Поезд прибыл в Гоневилл.

Город изысканностью не отличался. Строителей, может, и тянуло к украшательству, но вскоре кирпичные трубы сталеплавильных заводов, торчавшие на фоне угрюмой горы, прокоптили все вокруг желтым дымом до полного унылого единообразия.

Впрочем, ничего другого я и не ожидал увидеть.

От вокзала я пешком дошел до Юнион-стрит. Первому встреченному полицейскому не мешало бы побриться. У второго на потрепанном мундире не хватало пары пуговиц. Третий, не выпуская сигары изо рта, управлял движением на перекрестке с Бродвеем.

Я сел на трамвай и уже через пятнадцать минут поднимался по скрипящей лестнице на верхний этаж почерневшего кирпичного дома. Сверяясь с бумажкой, я нашел нужную дверь. На лестничной площадке я принюхался: слабый кислый запах показался мне знакомым. Хотя я мог и ошибиться.

Дверь открылась прежде, чем я постучал.

На пороге стоял седой мужчина в свитере грубой вязки и засаленных штанах. Черный пистолет тридцать восьмого калибра удобно лежал в его руке и почти упирался мне в живот. Круглые очки не смягчали мрачного взгляда. Я ответил тем взглядом, который у меня был на данный момент.

Так прошло где-то с полминуты – довольно много, если стоять с пистолетом, направленным вам в живот. Не верите – засеките время. В конце концов я очень медленно достал из кармана красную книжицу ИРМ. Мужчина сунул пистолет в карман и протянул руку.

На следующий день я сидел на втором этаже ресторана «Полное затмение». Вдоль длинной стены тянулась стойка, на стеклянной матовой двери рядом было написано «Туалет». Тихо играло радио.

– Я хочу бифштекс с грибами и овощами, – сказал я официанту, – если только овощи свежие, а не из банок. Потом зеленый салат и кофе.

Я подмигнул, и в стакан с имбирным ситро мне плеснули виски. Хотя этикетку бутылки явно делали резиновым штампом, пойло было неплохим.

Я выпил и стал ждать.

Я знал, как это будет: может, я и не услышу звука, но почувствую толчок. Вот это мне больше всего не нравилось на войне – когда земля начинала трястись. Я сразу вспоминал 1906 год в Сан-Франциско, день, когда я стал бездомным сиротой: мать завалило обломками нашего дома, а отца расстреляли солдаты спешно введенного в город 22-го батальона. Он был неграмотный, мой старик, и не читал прокламацию мэра Шмитца, по которой федеральные войска, полиция и спецпод разделения были уполномочены расстреливать на месте за мародерство и другие преступления. А даже если бы читал, не сообразил бы, что в апреле 1906 года мародером может быть признан человек, пытающийся вынести из-под обломков собственного дома подушку и одеяло.