Читать книгу "Дань саламандре - Марина Палей"

Я поняла, что бороться с вторжением кровососущих будет трудно.

Поэтому по аптекам, дабы купить (достать) средство, именуемое «мыло противоблошиное», я пробежалась, скорей, для проформы, равно как и для поддержания минимальной спортивной формы, не забывая ни на единый миг анекдот о покупателе в рыбном магазине, где он, покупатель, незадачливо спрашивал, есть ли в продаже мясо, а продавец ему резонно отвечал, что это – рыбный магазин, и поэтому в нем не было, нет и не предвидится именно рыбы, а мяса – вон, пожалуйста, – нет в мясном магазине напротив.

Так что непосредственно после пробежки по аптекам я помчалась именно туда, куда мне и следовало мчаться с самого начала, а именно: в мясной магазин. Там, за окошечком кассы, восседала жирная дама, отпрыскам которой моя соседка (мамаша абитуриента Александра) вязала бесплатно рейтузики-свитерки-джемперочки. За это кассирша (платившая, в свою очередь, собственными мясами завмагу) оперативно предоставляла в распоряжение вязальщицы, то есть мамаши абитуриента Валентина, секретные (агентурные) данные о завозе «богатого ценными пищевыми белками» парного мяса парнокопытных и непарнокопытных. (А вот неоповещенная покупательская масса, ясное дело, с полным на то основанием, могла рассчитывать на кости, хрящи, а также на ту довольно прочную, как льняной канат, телесную субстанцию, которая в латыни музыкально именуется ligamenta: связки).

У завмага, до оторопи схожего со злым янычаром (из патриотически сформированного учебника отечественной истории), у того самого янычара-завмага, который получал от грузной кассирши регулярную дань в виде глубокого бурения ее богатых природных недр, была «хорошая лапа» в санэпидстанции, но не в городской, а областной (лучше, чем в никакой, верно?), и, кстати, именно в том пригороде, где числился на лесоторговом складе школьный собутыльник этого самого завмага, регулярно поставлявший ему ворованные стройматериалы. Собутыльник-однокорытник тоже практиковал сбор злой янычарской дани – ею он жестоко обложил, например, толстую, болтливую, хронически семейную санитарную врачиху, хотя последняя, судя по ее радушной готовности поделиться противоблошиным обмылком со знакомой знакомого, не была так уж угнетена этим (видимо, нечеловеческого размера) налогом.

Вот именно в эту самую санэпидстанцию, к черту на кулички, час двадцать в холодной электричке, да вдобавок по неожиданно ударившему заморозку, я и повлеклась добывать половинку чудодейственного мыльца, то есть актуальное химоружие против бравурно скачущих кровососущих.

Другими насекомыми, которыми одаривал девочку (щедрый в этом отношении) Камержицкий, были такие, которые избирают для своей паразитической – т. е. махрово-тунеядской – жизни «треугольник русых журавлей» (как идиллически назвал эту часть тела поэт, явно слабый как в орнитологии, так и в энтомологии).

Иначе говоря, то были, конечно, многочисленные представители отряда Anoplura, семейства Pediculidae, вида Phthirius pubis, которых я, пользуясь дешевой, унизительно-грубой механической бритвой (издававшей во время этой солдатско-арестантской экзекуции отвратительно ржавый звук), элиминировала тюремным способом – увы, вместе с курчавыми, густо намыленными «русыми журавлями». После такого (почти хирургического) вмешательства на гладеньком, сливочно-скользком, по-девичьи стыдливом треугольничке моей педикулезной принцессы остались ужасающие темно-лиловые пятнышки, словно его, этот треугольничек, сосало целое полчище мелких, ничтожных вампиров. Собственно, так оно и было.

Глава 11

Из тех ворот, откуда весь народ

После этих дезинсекционных мероприятий как-то всегда особенно остро хотелось на воздух. Почему «всегда»? Потому что, увы, убийцей доставленных ею вампиров мне приходилось становиться неоднократно.

Однажды – это было уже совсем предлетней весною – мы вышли из дома и обомлели: нас обеих тотчас же накрыло таким мощным чувством майского, детского, ликования (сулящего ликование еще большее) – нас накрыло такой ярко-синей и золотой, до самых небес, волной ликования – которое присуще ребенку, еще не задавленному человечьим стадом.

И, когда мы присели курнуть в уже открытом после просушки Измайловском саду, я вдруг осмелилась: а знаешь, у меня давно про это... ну, про всё про это... есть один стишок! Про что – про это?

Девочка выпустила из ротовой дырочки, обрамленной розовым бубликом свеженакрашенных губ, целую серию разнообразных пижонских колечек. Сейчас она трогательно походила на персонаж комикса (у которого – прямо из головы – выплывают колечки-пузыри, а в них записаны его «мысли и чувства») – она походила на такой персонаж с той лишь разницей, что ни в одном из ее колечек ни одно чувство обозначено не было. Про это – значит, про скорое лето, сказала я – и смутилась, понимая, что девочке нужно совсем другое это.

И мне вмиг расхотелось читать. Но она сказала: ну прочти... ну прочти, я прошу... Я приказываю! Повинуйся! И я ответила поговоркой на языке Спинозы: je wens is mijn bevel («Твое желание – для меня приказ») – фразой, которую вычитала когда-то в детстве, а запомнила навсегда.

Ярко-сини купола,

голуби на балюстраде...

Пой, Коломна!– солнце гладит,

веселит колокола!..

Сад на берегу Фонтанки

отдыхает от просушки.

За оградою, как в рамке,

петербургские старушки —

с сумочками и в панамках...

Нынче Летний – всякий сад,

все атланты – с Атлантиды.

Нынче все кариатиды

Афродитами глядят!

Ярко-сини купола,

голуби на балюстраде...

Пой, Коломна! – солнце гладит,

веселит колокола!..

А дома я то же самое под гитару спою, хочешь? В тот момент я могла бы посулить всё, что угодно, только б скрыть вполне предсказуемую неловкость... А знаешь, Камержицкий... начала она... Да катись ты, знаешь куда, со своим Камержицким?! – яростно процедила я – скорей сквозь ноздри, чем зубы. Если у тебя твоя Свадхистхана зело чешется, так иди ты... А у меня не только Свадхистхана чешется, невозмутимо откликнулась она. У меня и в Муладхаре свербит... деток хочу...

Сидим, молчим.

Я (разумеется, про себя) почему-то вспоминаю, как приносила одной заморской знакомой (профессорше) в ее гостиницу букеты цветов – таких дорогих развратных грузинских роз – гаремных и бордельных одновременно, а потом случайно (точней, закономерно) увидела все эти букеты у нее в WC: обернутые в изжеванный целлофан, пребывая на разных стадиях трупного разложения, они так и полулежали – ненужные ей – в одном из двух белоснежно-фаянсовых биде.