Читать книгу "Семь футов под килем - Владимир Шигин"

В том же Гельсингфорсе зимовал лет 7 тому назад 16-й экипаж, имея командиром Римского-Корсакова, впоследствии директора Морского кадетского корпуса. А корабль именовался "Коцбах", но так как в экипаже офицерство было почти сплошь пьяное, то и получил прозвище "Плавучего кабака". Ревизором на корабле был лейтенант Александр Семенович Эсаулов, тоже не дурак выпить. Вот раз Римский-Корсаков посадил Эсаулова с собой в коляску, и едут они по Скатуден для осмотра работ по кораблю. Дело было осеннее. Проезжая городом, Корсаков, будучи знаком со всею аристократией города, кланяется графине Армфельд. Эсаулов сидит и не берется за козырек фуражки. Едет другая дама, тот же поклон Корсакова и неподвижность Эсаулова, едет еще третья и четвертая. Наконец, когда коляска наткнулась на пятую даму, Корсаков вознегодовал и, обращаясь к Эсаулову, спрашивает: "Кто это была первая барыня, которой я кланялся, как вашей знакомой?" Ответ был: "Просвирня, а вторая дьячиха, а третья жена шкипера, и всем им я отдаю вежливость, моим дамам вы покланялись". — "Ну, ступай долой из коляски и плетись за мной по грязи". И выбросил нашего Александра Семеновича в поколенную лужу.

Зима прошла, наступило время вооружения, работа в порту закипела, приятный запах смолы топленой ласкал ноздри за неимением других, лучших ароматов. Я был назначен на 25-пушечный бриг "Усердие", а брат на корабль "Вола". Бригом командовал прекрасный, но строгий командир Василий Степанович Нелидов, моряк, ученый, долго плававший при описи Белого моря, а теперь состоявший в отряде капитана 1-го ранга Михаила Францевича Рейнеке — главного начальника описи Балтийского моря и финских шхер.

В отряде была также шхуна "Метеор", капитан-лейтенант Сиденскер Карл Карлович ею командовал, много баркасов гребных и два ботика. Вся эта экспедиция выходила из Кронштадта, куда мы последовали после вооружения и выхода на рейд. Бриг "Усердие" было старое судно, тембированное после Наваринского боя, а потому в подводной его части оказывалась часто течь. Положили за неимением сухих доков бриг на борт, чтобы оголить киль, да как-то и оплошали. Он, сердечный, перевалил через центр тяжести и не хочет вставать. Да потек боком, вода хлынула в трюм, и тогда он поневоле встал да только и затонул! Обидно было Нелидову. Но поставили помпы, нагнали народу, экипаж целый, и в 30 часов откачали. Зато всех крыс выжили из трюма, а их было немало.

Пошли в море рано, жутко было спать в каютах совсем сырых. Но ревматизмы тогда как-то не приставали. К нам на бриг сел Рейнеке, но мы его скоро спустили на берег в Борезунде, где он постоянно жил, а сами ходили в море и там занимались морским промером — делом крайне тупым и глупым, состоящим в том, что кидали в море лот через каждые пять минут левого хода. Промокав его, таким образом, недели три, возвращались к Рейнеке до острова. Тут было другое занятие — вычисления разные да промеры со шлюпки. Словом, казнили нас начальники серьезными занятиями.

Но были минуты и смеха. Шхуна "Метеор" и бриг "Охта" капитана Карякина, тоже мастера описного дела, стояли вместе. Под вечер частенько мы съезжали купаться, а потому шлюпки двух бригов и шхуны гребли бойко, перегоняя друг друга. На "Метеоре" служил тоже мой товарищ детства и дорогой приятель, мичман из офицерского класса Дмитрий Захарович Головачёв, впоследствии флигель-адъютант и командир царской яхты "Держава" и Гвардейского экипажа, звали его еще в корпусе Шавкой, потому что вечно лаялся и шутил. Кто его не знал только во флоте, как за балагура и за бравого офицера до конца жизни. Бывало, как только соберемся в Кронштадт или Петербург, сейчас Шавка разденется нагишом и ну плясать, петь и выделывать разные фокусы. Вот едем мы купаться, завидели две шлюпки финки, гребли только бабы да девки. Поравнялись с ними, Головачев уже стоял нагишом, бойко направил четверку борт о борт с бабьей лодкой, вскочил в нее, сделав страшный переполох, и бултых в воду вниз башкой! Бабы ахнули, но все обошлось благополучно, и мы все стали бросаться купаться.

Хотя пар уже везде в Европе был не новинкой, но у нас Меншиков его не любил. А потому средства съемки были самые допотопные. То, что на паровом баркасе сделали бы в неделю, нам надо было на гребле, парусах вырабатывать в два месяца, и плавание этих утлых аргонавтов — лодок и баркасов — было горькое. Когда в глухую осень приходилось морем возвращаться в Кронштадт, гибли шлюпки, люди, но это все было нипочем А.С. Меншиков берег казну, и после из экономии его была учреждена эмеритальная касса Морского ведомства с фондом в 12 миллионов, а говорят, и в 14. И за то спасибо!

Капитан Рейнеке (известный российский гидрограф, адмирал и ближайший друг П.С. Нахимова. — В.Ш.) был человек умный, но болезненный, желчный, все страдал желудком и был ипохондр первой величины, фигляр, напускал на себя часто важный ученый вид глубокого мыслителя, говорил протяжно, заканчивая, что чувствует "тупость в голове и сухость в кишках". Брат мой жил с ним два лета, а также незабвенный мой товарищ Порфирий Алексеевич Зеленой. Тот даже квартировал у него, а потому изучил все уродства рейнековской жизни, сделал описание его жизни из часа в час. Рукопись эта была поистине замечательна, долго бродила между приятелями и потом исчезла. Говорят, что ее приобрел известный наш историограф морской Феодосии Федорович Веселаго и, будучи почитателем Михаила Францевича, укрыл у себя. Но не думаю, чтобы она погибла. Веселаго слишком даровитый судья памфлета, чтобы его уничтожить.

Дело съемки он вел точно и педантически, но все это не мешало ему надоедать нам до горечи. Человек он был невоспитанный, но любознательный, аккуратный, вел журнал, сколько его сука Эда (по-фински — щука) носила ежегодно щенят, сколько жило и где дарилось и кому. Наблюдал он над дикими утками тоже, ловил их, пока были молоды, то есть в гнездах. Самцу и самке надевал на лапки серебряные кольца и на другой год находил, что пара прилетала издалека опять на старое место и получала новое колечко. Были бестии с семью и восемью шевронами. Воспитывал тюленей, делая их домашними, как собак. Но не достигал результатов ревельского командира маяков — генерала от маяков Павла Мироновича Баранова, у которого они жили годами в пруду его сада, спали в его кабинете и возвращались обратно, будучи брошенными в море. Пришли к Баранову рыбаки и говорят: "Лов у нас плох, а это потому, что тюлень живет на берегу у тебя, брось их, родимый, помоги горю". По опыту Баранов знал, что тюлени возвращаются издалека, а потому и уступил их просьбам, и тюленей выбросили за островом Нарган в залив. Через четыре дня они были дома. А дом Баранова был на Ревельском форштадте, куда тюлени приходили с моря пехтурой, скрываясь по канавкам города Капитан мой B.C. Нелидов познакомил меня с адмиралом, и я сам видел, как, подойдя к пруду, старик хлопал в ладоши под водой, и вдруг умные рожи этих тварей выныривали, фыркая, выползали на берег и, ковыляя на своих плавательных перьях, брели за ним к дому, подымаясь скачками на лестницу.

Кроме тюленей, у Баранова была еще тогда голубиная почта. Он раздавал своих птенцов-пансионеров маячным смотрителям, и когда бывала какая авария морская, то птицы приносили ему вести, и он делал свои распоряжения ответными голубями».

Из воспоминаний адмирала И.И. фон Шанца о его мичманской жизни в том же Свеаборге: «Зима прошла довольно приятно. Гарнизонная служба, состоявшая в занятии караулов, вовсе не была обременительна, тем более что господа офицеры, в особенности старые, успели уже устроить ее на свой лад и отстаивали изредка выпавшие на их долю караулы, невозмутимо спокойно. Каждый вечер, с пробитием зари, т.е. около 8 часов, можно было встретить снующих по городу вестовых, которые перетаскивали на гауптвахты перины, подушки, простыни и прочее. Когда жесткий казенный диван превращался в покойную, удобную постель, караульный офицер раздевался, по обыкновению, до рубашки, и рундовые шнурованные книги доверялись старшему унтер-офицеру со строжайшим приказанием не допускать патруль нарушать богатырский сон караульного офицера.