Читать книгу "Освобожденный Франкенштейн - Брайан У. Олдисс"

Эта неотвратимая перемена так неспешно, так осторожно надписала себя на сложившемся вокруг меня конверте из красок и влаги, что прошло много часов, прежде чем я смог принять и смириться с тем, что передо мною находятся какие-то предметы, материализовавшиеся под покровом тумана.

Поначалу они казались просто верхушками хвойных деревьев.

Потом я решил, что это мачты древних парусников, застигнутых мертвым штилем в подступившем вплотную океане.

Потом увидел, что это были шпили старинных церквей, старинных соборов, старинных городов, древних столиц.

Но важнее для меня было то, что теперь я следовал по вполне явственно проторенной тропе. Хоть и была это всего-навсего скромная линейка песка, часто прерываемая оконцами воды, она придавала ландшафту цель, а кроме цели меня ничто не интересовало; я превратился в какое-то подобие машины.

Тропа — скоро она стала уже достаточно заметна, чтобы обрести право на титул дороги, — бежала прямо к окутанному пеленою горизонту, минуя все старинные города. Мне так и не довелось увидеть, что лежит в основании хотя бы одного из этих соборов или городов. Их шпили всегда парили над устилавшим землю слоем тумана. Я вспомнил картины немецкого романтика, художника

Каспара Давида Фридриха, воплотившего всю печаль и скудость, свойственную северной природе. Мне нетрудно было представить себя в застывшем мире его искусства.

Города, которые проплывали вдалеке мимо, меня к себе не притягивали; их обваливающиеся крыши, их готические шпили ничего мне не сулили. Мною владело иное.

Тем не менее усталость все еще играла некоторую роль в моем мире. Я вдруг заметил, что руки мои онемели постоянно стискивать руль, тело утратило не только гибкость, но и просто подвижность и что сам я никак не могу припомнить, кто я такой и кем я был. Я превратился просто в путешествующую единицу, водруженную на колеса и без устали движущуюся вперед. Я не спал уже много дней — наверное, неделю, а может быть, и больше.

Я свернул на отходящий в сторону проселок, направляясь в выбранный наугад город.

Сквозь туман проступило видение церковных развалин, добела отмытых худосочных контрфорсов.

Я вырулил прямо к ним и наконец очутился у полуразрушенных остатков обширного аббатства. Большинство каменных столбов и арок продолжало еще стоять, а вся западная стена — с зияющей дырой изысканного тройного окна — и вовсе оставалась почти нетронутой, хотя ее и венчал собой плющ и родственные ему растения-паразиты.

Выйдя из машины, я едва не споткнулся об повалившийся на землю старый указательный столб, надписи на котором отсылали к пунктам под названием

Грейфсвальд и Пеенемюнде. Потом я заметил, что это был лишь один из обширной кучи указателей, сваленных здесь догнивать; все они называли разные города

— вполне вероятно, более не существующие.

В скорлупе когда-то благородного строения, пытаясь найти защиту и опору в возвышавшейся над ним грандиозной стене, притулилось гораздо более жалкое обиталище. С каким-то вдруг шевельнувшимся во мне отголоском надежды я направился к нему через заросли чертополоха, — мне почудилось, что в одном из окон тускло блеснул огонек; оказалось, что это лишь отраженный стеклом вечно иллюзорный закат. Жилище было заброшено, само оно обратилось в руины, крыша его провалилась, солома еще торчала кое-где из верхних окон. Казалось, мне больше не суждено человеческое общество.

Дом был полуразрушен, и до меня в нем останавливались бродяги. Но мне до этого не было дела. Одеревеневший и изможденный, прямо как был я повалился на ложе, чтобы уснуть, не думая о том, сколько смертных поступало так же до меня.

26

Среди этой лишенной темноты ночи поднялся ветер, заставил скрипеть окна, ставни, двери. Возможно, шумы эти повлияли на характер осаждавших меня видений, рвавшихся в столь долго лишенный сна мозг.

Со мной опять была милая Мэри. Нам никак не удавалось прикоснуться друг к другу, но она все же была со мной. Временами, юную и прекрасную, я увозил ее с собой в Штаты, где она и жила полуотшельнической жизнью, почти ни с кем не встречаясь. Или же она оказывалась процветающей романисткой, разъезжала по всему свету, выступала перед многолюдными сборищами, посещала премьеры поставленных по ее романам фильмов. Иногда она была вместе с Шелли.

Порой мы были всецело захвачены поисками Шелли. Он исчезал, и мы объезжали в поисках его всю округу. Ее миниатюрное личико, столь трогательно глядевшее на меня снизу вверх, оказалось, как я вдруг понял, вовсе не лицом, а просто лежащей в снегу бессильной рукой. В поисках лодки Шелли мы в спешке обшаривали усеянный валунами берег. Мы плыли в лодке, пристально вглядываясь в прозрачную озерную воду. Мы плыли в воде, с риском заплывая в подводные пещеры. Мы вплыли в грот, и перед нами зашелестели листы. "Это страницы

Сивиллы", — сказала Мэри. Однажды она появилась со своей матерью — женщина ослепительной красоты, она загадочно улыбалась, садясь в железнодорожный вагон.

Я был с Шелли и Мэри — в подчинении, садовником. Они уже состарились, хоть я и не постарел. Мэри стала крохотной и хрупкой, она носила капор.

Согбенный Шелли сохранил, однако, поразительную живость движений. У него была длинная борода. Он стал членом Совета министров. Мне он приходился отцом. Он выращивал растение, которое должно было приносить филейную вырезку. Его голос звучал как мандолина. Он поднял Мэри и засунул ее к себе в карман. Он публично заявил, что собирается через неделю вступить во владение Грецией. Он сидел на замшелом камне и безутешно рыдал. Что бы я ни подносил ему в чаше, все съедал ворон. Он запустил воздушный змей и быстро вскарабкался на него по веревочке.

Был там и Байрон. Этот растолстел и носил треуголку. «Ничто не противно природе», — сказал он мне, посмеиваясь, в качестве объяснения.

Во сне я был рад повидать Байрона. Я попросил его кое в чем сохранять благоразумие. Но он усердно хранил благоразумие кое в чем совершенно ином.

Он отворил зеленую дверь, и внутрь вошли Мэри и Шелли, весьма неаппетитно пожирая апельсины. Шелли показал мне свою фотографию, на которой он — кожа да кости. Мэри опять оказалась старушкой. Она представила меня своему молодому другу — поэту по имени Томас Гарди. Тот выкладывал что-то из кубиков и сказал мне, что с самого раннего детства восхищается работами

Дарвина. Я спросил его, не собирался ли он назвать другого поэта. Он улыбнулся и заметил, что Мэри лучше бы все поняла, поскольку ей официально подарили нечто — я забыл, что именно, что-то нелепое, флаг Померании, что ли…

До сих пор сны оставались вспышками банальных нелепиц. Нет нужды припоминать еще какие-то из них. Потом они окрасились в более мрачные тона.

Старый друг отвел меня к огромной мусорной куче. На солнцепеке, укачивая ребенка, сидела женщина. Она была огромна. Одежда ее словно дымилась. На ней была черная шляпа.

Ребенок, ни на секунду не прерываясь, пронзительно вопил, чего его мать, казалось, не замечала. Мой друг объяснил мне, что эти крики являются неким голосовым слепком с мозгового повреждения, которым страдает ребенок.