Читать книгу "Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс"

— Если я убью вас, никто и пальцем не коснется ни меня, ни моих детей. Никто. Никогда.

С воспоминанием об этой последней встрече пришел гнев и, заполнив всю ее, казалось, придал ногам силы. Теперь она могла осилить дорогу домой. Да и давно пора было уезжать отсюда. И тут она вдруг увидела, что берег больше не пуст. Неожиданно ее бросило в дрожь, затрясло, как продрогшего щенка, и она отступила под укрытие арки. К северу от аббатства из соснового бора к морю бежала женщина; ее черные волосы развевал ветер, белое тело светилось в лучах луны: женщина была почти совсем нагая. И она кричала, и в крике ее звучало торжество. Это была она — ведьма, Хилари Робартс.

Глава 2

Хилари поужинала поздно. Есть ей не хотелось, но она все-таки достала из морозилки французскую булочку, согрела ее в духовке и сделала себе омлет с зеленью. Вымыла посуду, навела порядок в кухне и, достав из портфеля бумаги, расположилась за столом в гостиной поработать. Нужно было написать статью о предполагаемых результатах реорганизации ее отдела, свести и представить цифровые данные, найти убедительные аргументы по поводу перестановок в штатном расписании и подать все это красиво и элегантно. Ей было важно выполнить все как следует, и в нормальных условиях она делала бы это с удовольствием. Она понимала, что есть за что критиковать ее там, где речь шла о вопросах, связанных с личным составом, но в том, что касалось организации и администрирования, никто не мог ее ни в чем упрекнуть. Перебирая бумаги, Хилари подумала, сильно ли она будет — если вообще будет — скучать без этой своей работы, когда они с Алексом поженятся и переедут в Лондон. Ей самой было удивительно, как мало ее трогал уход с АЭС. Эта часть ее жизни закончилась, и она распрощается с ней без сожалений, покинет навсегда этот стерильно чистый коттедж, который так и не стал, да и не мог стать, ее настоящим домом, без сожаления оставит станцию и даже свою должность. Она начинает новую жизнь: новая должность Алекса; ее собственный новый статус в качестве его жены; приемы, которые следует проводить, как надо, и на которые следует приглашать тех, кого надо; продуманно выбранная работа; путешествия… И у нее будет ребенок — ребенок Алекса.

Эта всепоглощающая жажда иметь ребенка завладела ею в последний год, все возрастая по мере того, как ослабевало физическое влечение к ней Алекса. Хилари пыталась убедить себя, что любовная связь, как и брак, не может всегда оставаться на одном и том же уровне сексуального или эмоционального наслаждения, что ничего, по сути, не изменилось между ними, да и не могло измениться. Насколько тесно — физически или эмоционально — были они поначалу связаны друг с другом? Ну тогда, во всяком случае, ее это вполне устраивало; она не требовала от него больше, чем он готов был дать ей: наслаждение, которое они давали друг другу, их отношения удовлетворяли обоих; честь и слава, выпавшие на ее долю, — ведь она была любовницей Алекса Мэара, хоть об этом и не говорилось вслух; старательные попытки сделать вид, что между ними ничего нет, когда приходилось встречаться в одной компании, вряд ли такие уж необходимые и вряд ли успешные, да и не так уж всерьез предпринимаемые, — все это, по крайней мере для Хилари, несло в себе мощный эротический импульс. Это была игра, в которой охотно участвовали они оба: обмен почти официальными приветствиями перед совещаниями или в присутствии посторонних и визиты Алекса — два раза в неделю — к ней домой. Когда Хилари впервые приехала в Ларксокен, она хотела снять современную квартиру в Норидже и какое-то время снимала именно такую — почти в самом центре города. Но когда их связь началась, необходимо стало жить поближе к Алексу, и она отыскала этот коттедж, всего в четверти мили от «Обители мученицы». Она понимала, что Алекс слишком горд и к тому же слишком самонадеян, чтобы пробираться к ней тайком по ночам, словно вымаливающий подачку мальчишка. Но унизительного притворства не требовалось: на мысу обычно не было ни души. И не было случая, чтобы Алекс остался у нее на всю ночь. Тщательно отмеренные порции общения с ней казались чуть ли не обязательной составляющей их отношений. На людях же они вели себя как коллеги. Алекс никогда не поощрял неформальных отношений, обращения к сотрудникам по именам, кроме самых близких коллег, не поощрял панибратства на работе. Дисциплина на станции была, как у хорошо вымуштрованного экипажа корабля в военное время.

Но эта связь, начавшаяся так упорядоченно, с такой эмоциональной и социальной размеренностью, вдруг обернулась тоской и болью. Хилари казалось, что она может точно сказать, в какой момент желание иметь ребенка стало наваждением, навязчивой идеей. Это случилось в очень дорогой и очень малоизвестной гинекологической клинике, в операционной, когда медсестра с плохо скрытым неодобрением и даже отвращением уносила напоминающий по форме фасолину тазик, где подрагивала красная масса — то, что недавно было зародышем. Казалось, ее тело, так безжалостно ограбленное в этой клинике, теперь мстило ей, как могло. Хилари не сумела скрыть от Алекса эту жажду, хоть и знала, что это его оттолкнет. Она снова и снова слышала собственный голос, противный и ноющий, надоедливый, как у капризного ребенка, и снова видела этот его взгляд, полусмешливый взгляд напускного отчаяния, который — это она прекрасно понимала — скрывал истинное отвращение.

— Я хочу ребенка.

— Это не ко мне, дорогая. Этот эксперимент мне вовсе не хотелось бы повторить.

— У тебя-то есть ребенок, здоровый, живой и преуспевающий. Твое имя, твои гены не умрут вместе с тобой.

— Я никогда не придавал этому большого значения. Чарлз существует сам по себе.

Она пыталась убедить себя, что это всего лишь навязчивая идея, от которой следует освободиться. Представляла себе, насилуя сопротивляющееся воображение, бессонные ночи, дурной запах, постоянные требования и капризы, сокращение свободного времени, невозможность уединиться, испорченную карьеру. Это не помогало. Она пыталась с помощью разума преодолеть желание, против которого разум был бессилен. Иногда ей казалось: она сходит с ума. И кроме того, ее преследовали сны, особенно один. Улыбающаяся медсестра в халате и маске передавала ей новорожденного ребенка, и она, Хилари, держала его на руках, вглядываясь в нежное, спокойное личико, слегка отекшее после родов. А потом медсестра врывалась в палату с мрачным видом и выхватывала из ее рук спеленутого ребенка: «Это не ваш ребенок, мисс Робартс. Вы что, забыли? Вашего мы спустили в туалет».

А Алексу еще один ребенок был ни к чему. У него был сын, дававший ему надежду, хоть и довольно зыбкую, на бессмертие, на продление себя в другом. Пусть Алекс был не очень-то хорошим и редко видевшим сына родителем, но он был родителем. Он держал на руках собственного ребенка. И как бы он ни играл в равнодушие, это не было для него так уж не важно. Прошлым летом Чарлз приезжал навестить отца — золотисто-бронзовый гигант с мускулистыми ногами и выгоревшей на солнце шевелюрой. Сейчас, когда она об этом вспоминала, ей казалось, что он метеором пролетел сквозь АЭС, покорив весь женский персонал своим американским выговором и полным очарования жизнелюбием. А Алекс — она это хорошо видела — был сам удивлен и чуть-чуть расстроен тем, как гордился сыном, и тщетно пытался скрыть эту гордость неуклюже-саркастическими замечаниями: