Читать книгу "Американская пастораль - Филип Рот"

В довершение всех несчастий, когда стрельба снайперов прекратилась, пожары были потушены, список жертв перестрелок, состоявший из двадцати одного жителя Ньюарка, опубликован, Национальная гвардия распущена по домам, а Мерри бесследно исчезла, выяснилось, что качество продукции, выпускаемой «Ньюарк-Мэйд», благодаря небрежности и равнодушию рабочих делается все хуже и хуже. Допускаемая халатность в работе выглядит как саботаж, хотя сознательного саботажа тут, вероятно, и нет. Несмотря на сильнейшее искушение, он не рассказывает Анжеле о разногласиях между ним и его отцом, к которым привело его решение оставаться в Ньюарке: это признание вызвало бы в ней ненависть к Лу Лейвоу и привело к решению не связывать их с Мерри.

«Ну и к чему мы пришли? — говорил отец, снова и снова прилетая из Флориды, чтобы умолить сына убраться из этого города, прежде чем следующие волнения не оставят в нем камня на камне. — К тому, что вместо одной они делают две, три, а то и четыре операции. Сделав один шаг вперед, должны тут же сделать и шаг назад: резать заново, строчить заново, но мало этого: никто не выполняет дневной нормы, и никто не работает так, как надо. Весь бизнес летит на помойку из-за этого сукина сына Лироя Джонса, этого лезущего куда не надо Кричалкина-Пищалкина-Стращалкина, или как там он себя называет, этот тип в шляпе. Все, что я сделал, я сделал своими руками! И замешал на своей крови! Считают, что я получил это все готовеньким? От кого? Кто дал мне что-нибудь? Никто. Все, что у меня есть, я создал сам. Создал, работая! Ра-бо-та-я! Но они отобрали у меня этот город и теперь собираются отобрать мое дело — все, что я выстроил, день за днем, шаг за шагом. Они хотят превратить это в руины. И думают, что это принесет им счастье. Жгут собственные дома — вот как они расправляются с белыми! Не приводят дома в порядок, а жгут их. Жить в разрушенном городе — чернокожая гордость ликует от одной этой мысли! Большой город разрушен до основания. А им будет приятно в нем жить! Подумать только, что я давал им работу. Это ли не смешно? Я давал им работу! „Ты спятил, Лейвоу, — говорили мне приятели в парилке. — Зачем ты нанимаешь этих черных — шварцев? Ты не получишь перчаток, но ты получишь много мороки на свою голову“. Но я нанимал их, нанимал как нормальных людей, двадцать пять лет облизывал Вики, в каждый, чтоб ему пусто было, День благодарения преподносил каждой бабе праздничную индюшку. Утром приходил, растянув рот от уха до уха, приветствовал их, расстилался перед ними. „Как дела? — спрашивал. — Как мы тут поживаем? Я всегда к вашим услугам. Если какие-то жалобы, только ко мне. Помните: здесь, за этим столом, не только ваш босс, но и ваш верный друг, товарищ“. Вспомни-ка торжество, которое я устроил, когда дети Вики окончили школу! Каким же дебилом я был. Нет, остался. Вплоть до сегодняшнего дня! Я сижу возле бассейна, и, когда мои чудные друзья поднимают глаза от газеты и говорят, что всех шварцев надо бы просто выстроить вдоль стенки и расстрелять, я единственный не могу не напомнить им, что именно так поступил в свое время Гитлер с евреями. И знаешь, что они говорят мне в ответ? Они говорят: „Как же можно сравнивать шварцев с евреями?“ Они говорят мне, что шварцев надо прикончить, а я кричу „нет!“, и в это же время дело всей моей жизни гибнет, потому что они не способны сшить перчатку точно по размеру. Плохая выкройка, кривой шов — и такую перчатку уже не натянешь на руку. Они халтурщики, самые настоящие халтурщики, и это не простительно! Допустить брак в какой-нибудь операции — значит пустить насмарку все. И все же, Сеймур, когда я разговариваю с этими фашиствующими ублюдками — евреями, евреями-ровесниками, видевшими то же, что видел и я, то есть с людьми, которые должны разбираться в таких вещах в миллион раз лучше, — когда я в споре с ними привожу аргументы против, я протестую против того, что должен был бы отстаивать». — «Да, но делаешь это с энтузиазмом», — заметил Швед. «Почему? Почему я так поступаю, скажи мне!» — «Думаю, так велит голос совести». — «Совести? Ну а где же их совесть? Где совесть шварцес? Куда они спрятали свою совесть, после того как проработали у меня двадцать пять лет?»

Чего бы ни стоил Шведу отказ избавить старика от этих мук, он все же не соглашался поддаться на уговоры отца все по той же простой причине: если Мерри узнает — а она, безусловно, узнает от Риты Коэн, если Рита действительно с ней общается, — что фирма «Ньюарк-Мэйд» сбежала из здания на Централ-авеню, ее восторгу не будет предела. «Значит, пошел и на это! Он такой же мерзавец, как они все. Родной отец! Все готов отдать в жертву прибыли. Всё! Для родного отца Ньюарк — это колония черномазых. Их надо эксплуатировать, бесконечно эксплуатировать, а при первой опасности выбросить на помойку».

Эти и еще более идиотские мысли, вбитые ей в голову книжонками вроде «Коммунистического манифеста», наверняка уничтожат последний шанс снова с ней свидеться. Он мог бы немало порассказать Анжеле Дэвис о своем нежелании покинуть город и черных, работающих на его предприятии, и это, несомненно, расположило бы ее в его пользу, но понимает, что личные осложнения, связанные с принятием этого решения, вряд ли придут в гармонию с оторванными от реальности идеалами святой Анжелы, и решает, что лучше поведать этому чудо-призраку, что он — один из двух белых, попечительствующих в Комитете по борьбе с бедностью (это неправда, попечитель — отец одного из друзей), организации, которая регулярно собирается в Ньюарке, стараясь способствовать возрождению города, в которое он (еще одна ложь, ведь оно невозможно) до сих пор верит. Он сообщает Анжеле, что, невзирая на страхи жены, посещает вечерние заседания в разных районах города. Он делает все, что в его силах, для освобождения ее народа. Необходимо, твердит он, повторять это каждый вечер. Освобождение народа, американские колонии с негритянским населением, бесчеловечность общества, готовность человечества к борьбе.

Он не рассказывает Анжеле, что его дочери свойственно по-детски хвастаться, сочинять небылицы, чтобы произвести впечатление, что она ничего-то не знает о динамите и революции, то и другое для нее — просто слова, которыми она щеголяет, чтобы почувствовать себя сильной — сильной несмотря на свой дефект речи. Конечно же, Анжела знает, где скрывается Мерри, и, если Анжела взяла вот так и пришла к нему, это не просто светский визит. Анжела Дэвис может каждую полночь являться на кухню Лейвоу в Олд-Римроке, только если она тот вождь революции, которому было поручено следить за благополучием его дочери. Если это не так, то зачем же она приходит снова и снова?

И поэтому он говорит ей: да, моя дочь — борец за свободу; да, я горжусь ею; да, все, что я раньше слышал о коммунизме, — ложь; да, США беспокоятся только о том, чтобы мир был безопасным для бизнеса, и поддерживают зависимость бедных стран от богатых; да, США ответственны за угнетение во всех частях света. И ее цель, цель Хью Ньютона, цель Бобби Сиэла, цель Джорджа Джексона, цель Мерри Лейвоу, оправдывает все средства. Все это время он никогда не произносит имя Анжелы Дэвис ни при ком, и уж особенно не при Вики, которая считает Анжелу Дэвис разрушительницей общественного спокойствия и так и говорит всем работницам фабрики. Один, втайне он молится — истово молится Богу, Иисусу, всем сразу, Пресвятой Деве, святому Антонию, святому Иуде, святой Анне, святому Иосифу, молится, чтобы Анжелу оправдали. И когда это происходит, он ликует. Она свободна! Но он не относит на почту письмо, которое пишет ей у себя на кухне, узнав об этом. Не отправляет его и несколько недель спустя, когда Анжела, с четырех сторон защищенная пластинами из пуленепробиваемого стекла, заявляет перед ста пятнадцатью тысячами восторженных слушателей о своем требовании свободы политическим заключенным, неправедно осужденным и несправедливо брошенным в тюрьмы. Свободу римрокской террористке! Свободу моей дочери! — выкрикивает Швед. «Думаю, пришло время, — заявляет Анжела, — когда всем нам следует преподать хороший урок правителям этой страны». Да, кричит Швед, да, это время пришло, настал час социалистической революции в Соединенных Штатах Америки! Но он по-прежнему сидит в одиночестве за своим кухонным столом, потому что он и сейчас не способен сделать то, что нужно, или поверить в то, во что нужно поверить, и даже не знает уже, а во что он, собственно, верит. Все-таки сделала она это или нет? Решившись воткнуть пенис в Риту Коэн, он бы знал: трахал бы эту сообщницу — секс-террористку, пока не добился от нее рабской покорности. Пока она не свела бы его в убежище, где они мастерят эти бомбы. Если ты в самом деле хочешь увидеть дочку так, как говоришь, то успокойся, подойди и трахни хорошенько Риту Коэн. Нужно было не отводить глаз от ее вагины, распробовать ее вкус и потом трахнуть ее обладательницу. Сделал бы это на его месте другой отец? Если он готов сделать для Мерри все, что угодно, то почему бы и не это? Почему, почему он сбежал?