Читать книгу "Золотые эполеты, пули из свинца - Сергей Зверев"

«Любой ценой, хотя бы даже ценой собственной жизни я должен добиться срыва планов Хейзингера, – думал Голицын. – Только тогда оправданны будут тяжелые потери, понесенные отрядом. Но как этого добиться? Как догнать Хейзингера? Ведь даже если бы в баках дрезины оставалось горючее, путь перекрыт бронеплатформой! Такую махину не сдвинешь и с рельс не спихнешь. И со мной нет Гумилева, а сам я управлять дрезиной не умею. Ладно, обошлись бы и быстрым пешим ходом, но где теперь искать треклятого немца с его заразой?»

Краем глаза Сергей заметил некое шевеление рядом с железнодорожной насыпью. Он вскочил на ноги, выхватив «наган», пристальнее вгляделся: из мутноватого предрассветного сумрака к его затухающему костерку выходили трое человек.

Одного из них Сергей признал издали и сразу: характерную бородатую физиономию Ибрагима Юсташева ни с кем не перепутаешь. Вторым оказался – вот радость-то! – Николай Гумилев. А кто же третий? Еще один свалившийся в бою с платформы и оставшийся в живых пластун?

Тут же все разъяснилось.

– Здравствуйте, Сергей Михайлович! – просто, совсем по-граждански и очень устало приветствовал поручика Гумилев. Но сразу же улыбнулся, в глазах блеснул огонек юмора, который никогда не изменял Николаю Степановичу. – А я иду вот вдоль железной дороги и вдруг знакомого встречаю, – кивком головы Гумилев указал на Юсташева. – Решили с ним еще знакомых поискать. Смотрим: огонек теплится в темноте. Вот и подошли. Не прогоните, князь?

– Не прогоню, Николай Степанович, – невольно рассмеялся Голицын и обернулся в сторону Юсташева: – Ты кого это притащил, Ибрагим-оглы?

Рядом с Юсташевым стоял мрачного вида мужик в форме австрийского рядового. Чем-то он неуловимо был похож на самого Юсташева. Руки у австрийца были стянуты за спиной ремнем. Похоже, его собственным – вон, штаны того и гляди спадут.

«Босняк, – подумал Голицын. – Из поездной обслуги. Надо же, чего кот приволок!»

Фельдфебель тут же подтвердил его догадку:

– Решил, что нужно кого-нибудь из них допросить. Вот – паймал-излавил в лесу одного… Мы его сами с поезда сбросили.

– Это славно, что изловил и притащил, а не сразу на месте кинжалом попотчевал. Что-то мне показалось, будто вы, кавказцы, с босняками очень ласково обходились, – хитро прищурился Голицын. – Я думал, ты только глотки резать умеешь, а ты, выходит, и живых неприятелей в плен берешь?

– Это мне нэверному горло перерэзать легко, как барану. А они – братья-мусульмане, – бесхитростно объяснил свою жизненную позицию Юсташев. – Но нэ падумай плохого, камандыр! Государю-императору Ибрагим служит честно. Я ему присягал! Клялся, да! И ты камандыр хароший. Правильный. Дай Аллах каждому настоящему мужчине таких камандыров!

«Ну вот, удостоился похвалы! – весело подумал Сергей, настроение которого стремительно улучшалось. – А что, из уст Юсташева она многого стоит!»

– Молодец! – сказал Голицын, обращаясь к фельдфебелю. – Мне как раз «язык» позарез нужен. Сейчас мы твоего пленного допросим, по-немецки он должен хоть немного понимать.

– Понимает, – кивнул Гумилев. – Правда, плохо. И сам говорит через пень-колоду. Я уже озаботился первичным допросом пленного, покуда мы вас искали. Он охотно и, по-моему, правдиво отвечал на мои вопросы, я ему верю, князь! Мне кажется, что тут дело не только и не столько в том, что он за свою жизнь боится. Зол босняк на нашего заочного знакомца Хейзингера, как сто собак, вот что я вам скажу.

Услышав «Хейзингера», пленный, будто подтверждая мнение Гумилева, угрюмо и яростно залопотал что-то на своем наречии, сплевывая под ноги чуть ли не через каждое слово.

Сергей разбудил Щербинина, тот обрадовался Гумилеву, как родному. Броня холодноватой отстраненности, в которую был словно бы закован Щербинин, дала трещину.

Трое офицеров еще раз подробно расспросили пленного босняка. Знал тот немногое, но кое-что важное сообщил, причем без всякого нажима. Все объяснялось просто: босняк за эти двое сутки насмотрелся на действия полковника и люто Хейзингера возненавидел. К австриякам же пленный изначально относился с презрением и недоверием, которое теперь только усилилось: как же они допустили такого мерзавца до командования бронепоездом? У-у, проклятый неверный, слуга шайтана!

Голицыну в процессе допроса, который лучше было бы назвать доверительной беседой, удалось выяснить главное: куда, в какую речку намеревался Рудольф Хейзингер слить зараженную воду и в каком месте. Кстати, о содержимом цистерны пленный босняк ничего толком не знал. Но был твердо уверен, что это какая-то запредельная дрянь.

– Что теперь делать с этим несчастным? – тихо спросил Сергей у Гумилева, кивком указывая на пленного босняка. – Не с собой же тащить…

– Я уже с ним поговорил, – столь же тихо ответил Гумилев. – Если мы его отпустим, то босняк не скажет, что видел нас.

Ибрагим Юсташев, чутким ухом уловив, о чем идет разговор, подошел поближе к офицерам.

– Нада отпустить! – решительно сказал фельдфебель. – Не нада глотку рэзать!

– Экий ты гуманист стал! – хмыкнул Голицын. – Сами не хотим.

– А не выдаст? – спросил Щербинин, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Нэт, – отрицательно крутанул головой Юсташев. – Нэ выдаст. Он мне мечетью и могилой матери поклялся.

– Вот пусть еще раз в этом поклянется, – принял решение Сергей. – Перед всеми нами. Какая клятва у вас самая сильная, Ибрагим-оглы?

– Бородой пророка Мухаммада и алмазным троном Аллаха, – не задумываясь, ответил фельдфебель.

После торжественно произнесенной клятвы Юсташев разрезал стягивающий запястья пленника ремень, и босняк был отпущен на все четыре стороны. Дальнейшая его судьба поручика не интересовала. Если не совсем дурак, то в австрийскую армию не вернется. Доберется втихаря до своей деревушки и затаится там до конца войны, которая нужна ему, как волку астролябия.

– Вернемся, господа офицеры, к нашим скорбным делам, – вздохнул Голицын, доставая карту. – Вот она, речка Серет. А вот мост, с которого Хейзингер собирается опорожнить свой ночной горшок. Сами видите: близко. Даже со всеми возможными задержками к полудню бронепоезд будет там. И как нам всему этому безобразию помешать?

32

Полковник Рудольф Хейзингер, проклинаемый Голицыным, Щербининым, Гумилевым, попавшим в недолгий плен босняком и много еще кем, тоже пребывал в самом отвратительном настроении.

Да, он вновь сумел оторваться от преследователей, которые уже в третий раз пытались захватить бронепоезд, цистерну с культурой брюшного тифа и его самого, но какой ценой! Потеря бронеплощадки не слишком огорчала Хейзингера, о ней пусть у командования австрийских железнодорожных войск голова болит. Но Ванчура, отцеплявший площадку, был ранен. Теперь он лежал в вагоне, который, по странной иронии военной судьбы, стал оправдывать свое название «санитарного» и красные кресты на боковых стенках. Ванчура отделался сравнительно легко: сквозное пулевое ранение левого плеча, кость не задета. Хейзингер, будучи как-никак полковником медицинской службы, толк в ранениях понимал и после осмотра сказал коменданту, что с такими дырками сразу после перевязки в атаку идут. Но хитрый Ванчура заявил, томно закатывая глаза, что на ноги подняться не может от сильной слабости и головокружения, вызванных серьезной потерей крови.