Читать книгу "Девушка пела в церковном хоре - Мастер Чэнь"

– И что они делают там, в этом трактире?

– А все то же. Обжорствуют, кушают казенку или что получше. Выдавливают из себя рабов, становятся свободными людьми свободной от старых дураков России.

– А вот как бы, пока свободные люди будут выдавливать из себя рабов, рабы не выдавили из России свободных людей.

– А этого мы с вами просто не допустим. Мы же на что-то годимся? Или как вы считаете?

Великая пустота

Скажу сразу: дальше ровно двадцать восемь дней не было ничего, в том числе не было никаких бунтов и волнений. События – и то поначалу незначительные – конечно же начались, но только по ту сторону океана, когда мы увидели конусы гор голландской Суматры на горизонте.

И это, повторю, было через четыре недели после выхода с Мадагаскара, а вот до того… До того было зачарованное пространство, великая пустота. По Атлантике мы по крайней мере шли вдоль африканского берега, а здесь – наискосок через громадный океан.

И вот мы режем эти волны днем, без единого шторма; и вот ночью мы – небольшой город из трех освещенных улиц – просто зависаем в пустоте, стоим неподвижно под урчание моторов под ногами, а океан мягко и невидимо поворачивается там, внизу, унося от нас Африку и приближая Азию.

Хотя, конечно, множество мелких событий было – ну, очередная безумная погрузка угля с германских пароходов в середине океана; ну, мои лекции на батарейной палубе про великого Сергея Соловьева и про его странную историю русского народа, так же как про судороги русского символизма и безумие Гоголя – да, я об этом рассказывал, и меня слушали. Слушали все, потому что офицеры тоже начали забредать на мои лекции.

И еще были странные прожекторы и неизвестные корабли, возникавшие на горизонте и быстро исчезавшие с нашего пути.

А вот так и не увиденный нами Сингапур, британская морская крепость… И появление недружественных британских же крейсеров под самым носом… И вообще весь Малаккский пролив, где по ночам мы не зажигали огней, кроме отличительных, где офицеры и орудийная прислуга дежурили у пушек, им постоянно мерещились японские корабли, и били боевую тревогу… В общем, это уже было веселее.

Все изменилось, когда мы добрались до французского (то есть почти своего) Индокитая и бросили якоря в великолепной бухте Камранг. Вот где я перестал думать о своих лекциях и записях, потому что, во-первых, нас догнал белый «Орел», задержавшийся было в Сайгоне.

А во-вторых, я почему-то заранее знал, что увижу веселую пену за кормой дымящего трубой катера, на котором – знакомая, хотя слегка вытянувшаяся физиономия почти выздоровевшего после операции мичмана Воропаева. А с ним – белые одежды, туго затянутый упрямый лоб Веры Николаевны Селезневой, ее пальцы, нетерпеливо постукивающие по борту катера.

И два чемодана, его и ее. Потому что сестра милосердия Селезнева теперь временно откомандирована на «Донского» ухаживать за Воропаевым и вообще помогать нашей медицинской команде на нижних палубах.

И началось: быстрые совещания господ офицеров насчет того, напоминать ли ей о понесенной утрате – смерти жениха, или не надо, потому что обстоятельства не из тех, о которых напоминают. И как-то резко оживившаяся команда, потому что и матросам очень интересно, когда на борту снова женщина, да еще какая – с глазами цвета александрита, со вздернутым носом и веснушками на нем.

Да она же не блондинка, она рыжая – какое открытие, какой восторг! Бледно-рыжая, цвета солнца. Как я мог сразу это не увидеть?

А где она будет жить – неужели в опустевшей каюте того самого жениха, да не может быть. А будет ли она всегда ходить в нашу кают-компанию, как Тржемеский… да, конечно, будет. И жизнь теперь изменится.

Я в этих разговорах не участвовал и просто ждал своего часа. И отстраненно наблюдал за тем, как вся команда пытается перемолвиться с ней хоть словом. Офицеры – о чем-то относительно высоком, матросы – да хоть о пищеварении, будто у нас на борту до того не было двух врачей. И она отвечает всем и кому-то улыбается. А я держусь в стороне и жду.

– Ходить! – сказала мне Вера, прекрасная зеленоглазая Вера, нервно двигаясь туда-сюда вдоль перил, над вечерним заливом. – Какое счастье – ходить! Мы здесь как в клетке. Не пгобовали побыть сестгой милосегдия? Это чаще всего неподвижность, или тги шага туда, тги сюда без конца.

– И все эти ровно два месяца, как мы не виделись, вы делали только по три шага, но по многу раз? Мне повезло больше.

– Ровно два месяца… Алексей Югьевич, вы считали дни? Вы что, в меня влюблены? А почему? Нет, не пгислоняйтесь так задумчиво к погучням, дайте я вокгуг вас буду ходить…

Я перевел взгляд на берег – закат тонул за наливавшимися темно-сизым цветом горами, из-за них веером всплывали невесомые облака… Я – и влюблен? Она смеется?

– Да нет же, дорогая Вера. Я, к сожалению, не влюблен, я безнадежно люблю вас. Вы можете ходить кругами или стоять на месте, а я буду думать только об одном: сделать что-то для вас, если надо – спасти, защитить вас. Вспомните об этом, если вдруг помощь понадобится. А вот почему это так – лучше не спрашивайте. Ответить невозможно. Так со мной случилось.

Она остановилась в своих метаниях по балкону и долго вглядывалась в мое лицо, будто пытаясь его рассмотреть заново.

– Откуда вы такой взялись? Почему мне всегда так хочется с вами спогить и скандалить?

– Это лучшее, что вы мне за все время сказали. Спасибо.

– Сейчас будет еще лучше. Вот: я знаю много людей, которые мою букву «эг» вежливо и стагательно не замечают. И только одного, котогый ею откгыто и нахально восхищается.

– Вот видите, от меня есть польза.

– Еще какая. А газ все так сегьезно, то давайте беседовать только о действительно важном. О ваших стихах, тех, что не существуют.

– Ну как же это они не существуют. Они где-то есть, просто я вытягиваю их оттуда по нитке, а вместе нитки не сшиваются. Ну вот посмотрите на эту замершую в ожидании эскадру – она ждет, что я напишу балладу о трех волшебных кораблях. На первом корабле… на первом багровым светом пульсирует наша боль. Видите, вот они, перед вами, эти четырнадцать тысяч человек, боль у каждого своя, но где-то есть корабль, который бережно несет всю ее в себе. И мы идем за ним. А на корабле втором… вы не сможете это произнести, там везде эта ваша буква «р»: на корабле втором чернеет серебро.

– Почему сегебго?

– Из-за той самой буквы. Она сидит у меня в голове непрестанно. Но там, на том корабле, много чего – серебро, сокровище и сталь, вглядитесь в морское дно или дно звездного купола, увидите отблески. А есть еще и третий корабль.

– И?

– И на нем она, та, что губит нас, влюбленных в боль, серебро и сталь. Но нам виден только платочек паруса на горизонте. К нему можно тянуться… день за днем…

Я замолчал, не отрывая глаз от ее лица. У нее за эти месяцы чуть потемнела кожа, и лицо от этого стало еще прекраснее.