Читать книгу "Наследие - Жан-Поль Дюбуа"

Когда я покидал это место, у меня возникло странное желание, практически потребность, подраться. Все равно за что, все равно против кого. Ввязаться в пьяную драку, дикую драку, без причин и оснований, поскольку пьяницей и дикарем был я сам, а меня больше не было, махать кулаками наугад, кататься по земле, удариться и не почувствовать, встать с металлическим привкусом крови во рту и сказать себе: «Ну вот, теперь начнутся серьезные дела», обрушиться на соперника, сломать ему нос ударом головы, сказать себе, что держался молодцом и теперь все почти закончено, и, облегченно переводя дыхание, получить удар ногой в челюсть, обрушивший старательно возводимый пьедестал; и затем услышать треск сломанной скуловой кости, увидеть кулак, вновь поднимающийся для удара, глаза сами закрываются, чтобы не видеть продолжения, внезапно проявляются шумы улицы и крики прохожих, вдруг появляется боль, она усиливается, мышцы отказывают одна за другой, и все здание рушится, разом, даже не покачнувшись, и наступает удовлетворение своим жребием и тем блаженным небытием, которого так давно искал.

Когда я наконец лег, уже проснулись и начали петь птицы Одюбона. Разбудила меня ужасная гроза. Гром грохотал так, что казалось, островок расколется надвое. Видимо, боги решили показать мне, что после моих воинственных настроений этой ночи я перестал быть в Conch Republic желанным гостем.

На Флаггер-стрит я заказал огромный букет из роз и местных цветов. Продавец, пока его составлял, пытался завязать беседу. Это был мужчина внушительных размеров, с толстыми, большими руками. Я смотрел, как он обрезает стебли, отрывает лишние листья — движения были грубыми, резкими, словно он имел дело не с цветами, а с какими-нибудь ящиками, почтовыми посылками. Когда я расплачивался, я подумал, что это был бы идеальный партнер для моей ночной драки.

Дневная медсестра сказала, что Ингвилд Лунде в саду и что она скоро уйдет на физиотерапевтические процедуры. Я попросил провести меня в ее комнату и поставил цветы в большую вазу. В развернутом виде букет заиграл, он был великолепен, яркие краски запорхали по комнате, спеша принести благую весть. «Букет великолепен! Я уверена, ей будет приятно», — сказала санитарка.

Потом я скрылся, как вор, не в силах произнести ни слова, волна слез вынесла меня из больницы и зашвырнула в арендованную машину корейского производства, которая все так же отвратительно воняла, но зато, к счастью, помнила обратную дорогу. Прибор климат-контроля сломался, но я открыл окно, и морской воздух вполне неплохо заменил систему дефлекторов и воздуховодов, распределяющую потоки по салону.

Картина, которую я увидел, покидая Ки-Уэст, напоминала хемингуэевское описание 1937 года: «Большая белая яхта входила в порт, и в семи милях отсюда, на линии горизонта, было видно, как движется маленький силуэт танкера, который держит путь на восток, рассекая прибой, чтобы не растратить горючее при встречной волне».

Мир навсегда стал неподвижен.

Древоточцы

Спартанберг и Джои дослушивали мою историю, схватившись за руки. Словно двое детей, пытающихся успокоить друг друга, пораженные печальным исходом событий сказки, которую им рассказали, болезнью королевы, горем короля, солнцем в глазах кота, цветами, которые она, возможно, даже не заметит. Время от времени Оливия, которая не забывала о своих корнях, брала куриный стрипс из картонного ведерка. Эпифанио ничего не делал, не ел, не двигался: казалось, он ошеломлен тем, что услышал. В какой-то момент он попытался оправдаться за свою давешнюю неумелую ложь и сказал: «Это правда, я знал, что она больна. Я знал, что она была больна, но не знал, что так».

Явно для того, чтобы поставить финальную точку в истории и смыть горькое мучительное прошлое, разразилась страшная гроза и превратила террасу в зеркало, разбившееся на тысячу осколков под потоками ливня. Я еще сказал тогда Оливии очень странную вещь: «А знаешь ли ты, с какой скоростью падают дождевые капли? На какой бы высоте ни находилась туча и какой бы ни был размер и вес капель, они все достигают земли приблизительно с одной и той же скоростью, где-то восемь-десять километров в час. И это обусловлено их формой, которая увеличивает коэффициент трения в атмосфере и мешает им ускоряться».

В тот вечер, когда умерла мать, отец жарил телячью печенку. В тот вечер, когда я потерял Ингвилд, я поучительно рассуждал об аэродинамике и механике жидкостей. Я был истинным сыном своей семьи.

«Мы сделали тебе сюрприз, друг мой». — Джои открыл дверь кухни, и я увидел маленькую совершенно белую собачку, которой, судя по всему, было всего несколько месяцев. Она встряхнулась и удивленно посмотрела на странную компанию, выдернувшую ее из сна, потом потянулась, подошла к Эпифанио и легла у его ног, чем он был весьма ощутимо горд. «Она и есть сюрприз. Мы со Спартанберг решили взять эту собачку. Привезли ее уже вчера. Но мы пока не дали ей имя, дожидались тебя. Потому что ты умеешь обращаться с собаками, хорошо их знаешь. Вот мы и решили, что ты назовешь ее и принесешь ей счастье».

Мне кажется, Эпифанио был единственным человеком на свете, который искренне верил, что я могу принести хоть кому-то счастье. На меня даже в «Джай-Алай» опасались ставить. Однако не успел он закончить свою фразу, как я произнес: «Лайка».

В 1962 году в Тулузе на улице Пюи-Кло был магазинчик, который торговал щенками. Они были выставлены прямо в витрине в плетеных корзинах и ходили взад-вперед по устланному чем-то вроде соломы полу. Я мог наблюдать за ними часами, мысленно выбирал одного и говорил себе, что он будет моим лучшим другом и что мы всегда будем вместе. Судьба пожелала, чтобы однажды мы шли по этой улице с матерью и она согласилась зайти со мной в этот магазин. Мне было лет шесть, и я посчитал этот день лучшим днем всей моей жизни. Мне понадобилось до этого немного времени, чтобы выбрать себе любимца и привязаться к нему. Это была маленькая сучка. Она ждала меня. И вот я за ней наконец пришел. Мать сказала продавцу, что мы берем ее, и я нес ее на руках всю дорогу до дома. Произошло чудо. Я уже заранее придумал ей имя. Лайка. Как собака, которую русские отправили в космос в 1957 году и историю которой рассказывал мне дед, по советской привычке приукрашая события и лакируя действительность.

Отца не тронуло славянское имя собаки, и он начал кричать, что, пока он жив, ни одно животное не перешагнет порог этого дома, в котором находится медицинский кабинет. Лайка проспала ночь возле меня, и утром, когда я проснулся, ее уже не было рядом. Отец увез ее обратно на улицу Пюи-Кло, в загон за стекло. Было и прошло.

Помимо всех прочих претензий, именно этот поступок я так никогда и не простил Адриану. Особенно когда много позже узнал подлинную историю печальной судьбы той, кого газеты называли «маленькая космическая собака». Чтобы стать первыми людьми в истории, отправившими живое существо за пределы экзосферы, и весело отпраздновать сороковую годовщину Октябрьской революции, советские люди сляпали по-быстрому — практически за семь недель — обитаемый летательный аппарат, который назвали «Спутник». Пятьсот восемь килограммов, конической формы капсула четырехметровой высоты с диаметром основания два метра содержала несколько отсеков для научной аппаратуры, радиопередатчик, систему телеметрии, программный модуль, систему регенерации и контроля температуры кабины. Собака Лайка размещалась в отдельном опечатанном отсеке. Запуск «Спутника» состоялся третьего ноября 1957 года. Легенда о Байконуре предусматривала заботу о благосостоянии Лайки — ей подавалась еда и питье, воздух и даже была предусмотрена система переработки ее испражнений. Но на деле механизм распространения отравленных отходов запустился даже раньше, чем «Спутник» начал фазу возвращения к земле и сгорел в стратосфере. А по сути, Лайка — по-русски собачка, которая звонко лает, — погибла от перегрева и стресса спустя семь часов после пуска ракеты вследствие сбоя системы регуляции температуры. И вот так в честь президиума Верховного Совета СССР и лично «десталинизатора» Никиты Хрущева, хозяина гигантской кузни, работающей на процветание союзных республик, трупик маленькой дворняжки вращался сто шестьдесят три дня на земной орбите и потом сгорел и обуглился в раскаленной добела капсуле, которая погибла на орбите четырнадцатого апреля 1958 года. Вот такая она была, холодная война.