Читать книгу "Неизбирательное сродство - Игорь Вишневецкий"

II

Больше всего всё-таки его изумляла непроходящая вонь, которую распространяли пересохшие артерии города. Так, вероятно, воняла бы стухшая на берегу в большом количестве рыба. Город и был такой разлагающейся рыбой.

Вот не счищенные до конца чешуи парков, вот голова Сан-Марко, вот жабры Риальто, вот упирающийся в континент хвост моста через лагуну.

Они стояли у пустых рядов, где столетиями шла торговля, и вместе с сотней-другой зевак наблюдали, как над остатками обнажившегося до дна Большого канала кружили оравы чаек. Марина была тиха и странно ласкова. Но мысли его сейчас были заняты увиденным. Чайки словно выклёвывали ещё недавно живую плоть из глазниц и жабр выброшенного на мель города-рыбы.

«Чем ты занят завтра?» — «В полдесятого утра встречаю на станции американского коллегу, прибывающего скоростным поездом из Парижа». Молчание. «Ты понимаешь, это редкая возможность пообщаться вне конференции». — «У вас никогда ничего не отменяют?» — «А ты не являешься на концерты?» — «Послушай, я вчера скучала по тебе. Я этого не хотела. Не сердись. Пойми: ты скоро уедешь». — «Почему я должен уехать, да к тому же ещё скоро?!» — «Это произойдёт». — «Совсем так не думаю», — спокойно ответил он, глядя на предзакатный пир чаек. «Ну, пойдём тогда ко мне». — «А ключ от гостиницы мне выбросить?» — «Повремени: пригодится». — «Можно хотя бы взять там бритву и зубную щётку?» — «Пойдём». — Она потянула его за собой.

Близость в этот раз была высвобождающей какие-то другие уровни его существа, действовало теперь только тело. Это был основанный на жажде, с отключением всякой психики, поединок двух соревнующихся, не желающих уступать друг другу.

Было так жарко остаток ночи, что держали распахнутыми все окна, слушая ни на минуту не смолкавшие человеческие голоса, хлопки, громкие и неприятные крики чаек.

III

В девять утра он, весьма помятый и небритый, — в гостиницу зайти времени не оставалось, — встречал на железнодорожном вокзале Билла ван Бецелера с женой и великовозрастной дочерью. Сияющий и розовощёкий, с коротко подстриженной бородкой гигант (на самом деле барон по рождению, чей герб изображал двух держащих красно-жёлтый щит львов), Билл был увенчан гнутой соломенной шляпой с маленькой кокардой, изображавшей джентльмена в пробковом шлеме, при галстуке и с моноклем. В каждой руке его было по огромному чемодану. Такой вид подходил больше для приехавшего на Багамы американского профессора (каковым он и был), чем для голландского аристократа. Вслед за Биллом не менее крупно сложённая, но какая-то стушевавшаяся спускалась из вагона на перрон его светловолосая жена. Замыкала маленькую процессию загорелая и тоже высокая дочь в тёмной майке с перевязанными чем-то только ей одной ведомым запястьями. Её взгляд изображал растерянность и скуку.

— В прошлый раз, коллега, когда мы виделись, ураган ударил по Новому Орлеану. Интересно, что будет с Венецией, — громогласно и радостно произнёс ван Бецелер.

Ресторан располагался недалеко от гостиницы. Здесь подавали рыбу — фирменное блюдо, хотя едва ли рыба эта была выловлена в лагуне; доставляли её из чистой от городских сбросов части Адриатического моря. Тимофей осторожно поглядывал на дочь Билла: из-под майки на плечах и на груди выползали какие-то нелепые татуировки.

Сам Билл был увлечён рассказом о своём будущем сообщении про венецианские месяцы князя Вяземского, дополнявшем как известные дневники, так и стихи про «город чудный, чресполосный, — суша, море по клочкам, — безлошадный, бесколёсный, город — рознь всем городам». Ван Бецелеру удалось разыскать занимательные новые детали: в личных бумагах друзей и родственников. Оказывается, Вяземский, большой любитель дамского общества, подарил прабабке Билла тетрадку с венецианским циклом, к тому же переведённым им самим на французский; там были разные дополнения к неопубликованному. Так, в стихотворении 1853 года «К Венеции» перед последними двумя стояли прежде неведомые строки про жар венецианского дня:

Там небо звездное, здесь зе́ркальное море, достойные тебя подножие и кров, — златой царицей дня, царицей светлых снов и пламенем дневного мирозданья, преображающим и память, и сознанье ты всё волшебница, «всегда ты чудо света, и только ты одна прекрасней Каналета!»

Т. е. Венеция, утверждал умница Вяземский, полнокровней любых живописующих её, жаркую и влекущую, картин.

Специальностью Вильяма считалась не русская литература — это было бы слишком просто, — а, как легко предположить, европейская и только потому русская аристократия. В иной день Тимофей и сам бы увлёкся разговором, ни с кем другим, кроме ван Бецелера, не возможным, но, увы, день сегодня выдался экстраординарный.

Тимофей даже внутренне пожалел Билла за его увлечённость. Стоило ли жалеть? На фоне декораций иссушенного города и лагуны ван Бецелер с семейством смотрелся воплощением возвращающейся жизни, странной и не вполне своей, но всё равно желанной.

Птицы продолжали низко кружить над полумёртвыми каналами, однако запах гниения потерял прежнюю остроту.

IV

«Жаль, что мы с тобой в первые дни не доехали до пляжа», — сказал Тимофей, когда вернулся на квартиру Марины после ресторана и гостиницы, где он всё-таки разжился бритвой и всем, минимально необходимым. «Я каждое лето абонирую кабинку на Лидо. Но теперь добираться туда не лучшее время. Хотя можно попробовать, но не на „пароходике“. Сегодня — ты слышал? — отменено любое движение по лагуне».

Солнце по-прежнему жгло запредельно.

«Вообще я в море как рыба, — продолжала Марина, не дождавшись ответа. — Если б не музыка, я бы стала профессиональной пловчихой. Сейчас же хочу, чтобы мы пошли на Славянскую набережную».

Вот высокая стена «набережной», а вот и пешеходная дорожка у стены, где они уселись, свесив ноги, и стали смотреть на марево тяжёлых испарений над лагуной.

Странно, он так хотел воды, того, чтобы стихия плескалась и обволакивала, но именно вода уходила из видимого пространства. Всё, чем ему оставалось довольствоваться, было солёное, копошащееся зеленоватое поле с торчащими тут и там шестами, ещё недавно обозначавшими фарватер, и усевшимися на эти шесты птицами. Кое-где в отдельных зеркальных заводях отражалось яркое небо. Толпы людей бродили в высоких сапогах по обмелелой лагуне: в поисках не успевшей уйти в море мелкой рыбы и всего, что море скрывало столетиями от глаз.

«Вероятно, — сказал себе Тимофей, — сейчас обнажится то, что было внутри: страстное и глубокое, охватывающее всю область видимого и понимаемого…»

«Знаешь, — произнесла вслух Марина, — я не понимаю, что со мной происходит и вообще, но мне хотелось бы, чтобы мы ещё долго, очень долго сидели вот так».

V

Утром следующего дня муниципалитет издал распоряжение об ограничении пользования водой из артезианских скважин под городом и о закрытии островной Венеции для въезда. Все въехавшие до запрещения могли оставаться под собственную ответственность. Было ясно, что симпозиум отменяется. Тимофей первым делом позвонил Биллу.