Читать книгу "Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы - Валентина Талызина"

Я снималась в эпизодах, когда Радомир Борисович Василевский, режиссёр Одесской киностудии, предложил мне главную роль в картине «Путешествие миссис Шелтон». Радомир Борисович был детский режиссёр и снимал много. Но к сожалению, его картины не имели особого звучания. Сценарий был не фонтан. Я приехала в Одессу, меня встретили на вокзале – за мной тянулся шлейф «Зигзага удачи». На съёмки я летала как на крыльях: меня утвердили на главную роль, к тому же Одесса, лето…

Атмосфера была замечательная, мы снимались на пароходе, ездили в Батуми, Сухуми. Радомир относился ко мне идеально, и вообще съёмочная группа подобралась как на заказ. Гена Бортников, Микаэла Дроздовская – очень красивая женщина, с какими-то фантастическими платьями, у неё был муж – известный хирург, открытый дом. В общем, атмосфера царила потрясающая. И я была благодарна Радомиру, что он меня пригласил.

Я вообще, наверное, очень благодарный человек. Я чувствовала, что он меня отстоял, привёз в этот волшебный город. Неважно, что сценарий был невзрачный. Англичанка-швея придумала, что она очень богатая женщина, чуть ли не баронесса. Она отправляется в круиз на советском теплоходе, чтобы пережить измену мужа, но попадает в водоворот событий и находит новую любовь в лице «зайца», который заходит в её каюту, его играл Бортников.

С мужем к этому времени я уже разошлась, у меня был роман с кагэбэшником, от которого я забеременела. Я не решилась оставить ребёнка и сделала эту операцию в Одессе в гинекологической клинике. Всё прошло неудачно. И я не обращала на это никакого внимания из-за своей глупости, а также безумной занятости, потому что снималась постоянно. Не могу сказать, что собственное здоровье меня нисколько не волновало, но я легкомысленно надеялась, что всё рассосётся само собой.

Назначили последнюю съёмку в две смены. Завтра должны были уже сломать декорации. В Советском Союзе всё было жёстко: завтра – значит завтра, и сегодня мы всё должны доснять.

Первую смену отсняли нормально. В павильоне стояла жара от софитов, и вдруг я почувствовала, как из меня что-то хлынуло. В ужасе побежала на второй этаж в туалет, и там я увидела, что из меня вышла большая кровавая «лягушка».

Прибежала гримёрша Любочка, я запомнила её лицо навсегда. Она очень была похожа на мою тётю Катю. Типичная украинка с длинным, тонким иконописным лицом, с большими голубыми глазами. Ей было меньше лет, чем мне (а мне было тридцать восемь), но я нуждалась в консультации: «Люба, что это такое?..» Мы заложили всё ватой, и я пошла сниматься. Она на меня смотрела во все глаза.

Я не могла сказать директору картины и Радомиру, что со мной происходит. По своей безумной наивности я и сама толком не знала, что это за чертовщина. Списывала на жару и усталость.

Съёмки продолжались, и снова я почувствовала приближение этого кошмара. И опять мы с Любой бежали на второй этаж. И опять вылетали эти кровавые «лягушки». Я сравнивала их размер: больше, чем в прошлый раз, или меньше? Говорила себе: если они не уменьшатся, сниматься не буду. Снова вата, и я бежала в павильон.

И всё повторялось, весь этот нескончаемый ужас. В свои тридцать восемь я не поняла, что у меня кровотечение и что от этого умирают. У меня не было в жизни такого опыта. И молоденькая Люба-гримёрша тоже этого не знала, а больше баб не было на съёмочной площадке – одни мужики.

А потом эти «лягушки» становились меньше, меньше и меньше… И когда мы возвращались в павильон, мужики стояли бледные, они-то, наверное, поняли, что со мной. А я не понимала. Когда мы закончили в полночь или даже в 2 часа ночи, ко мне подошёл директор, молодой, его звали Володя, и сказал: «Валя, в больницу или в гостиницу?» Я ответила: «Знаешь, давай утром приезжай в гостиницу, я хоть полежу. Всё равно ночью ничего делать не будут». И утром он приехал рано, и мы отправились в ту же самую больницу, к той же бабе, начальнику отделения.

Сделали наркоз, и мне приснился сон. Мне даже казалось, что всё это происходило со мной наяву. Я видела себя летящей на каталке по длинному коридору, навстречу свету. И вдруг на моём пути мне преградила путь другая каталка, и на ней лежал Михаил Натанович, мой покойный свёкор. И больше я уже ничего не помню. Я проснулась от наркоза, почему-то врач взял меня на руки и донёс до кровати.

Что это было, я не знаю по сей день.

У нас в театре взяли к постановке пьесу Арбузова, она называлась «Виноватые», и я должна была играть мать, которая когда-то в молодости оставила своего сына, а теперь явилась к нему инкогнито в качестве домработницы. Потом всё раскрывается. Сына играл Тараторкин. У нас с ним не очень большая разница в возрасте, но так распределили роли.

Ставил спектакль украинский режиссёр, художественный руководитель Национального академического театра русской драмы имени Леси Украинки Миша Резникович. Мы нормально репетировали, он был мной доволен. Отношения складывались хорошо. Вдруг Миша как-то меня отзывает в сторону после репетиции: «Валентина Илларионовна, я не знаю, что мне делать, посоветуйте. У Тараторкина нет мужского начала. Он репетирует, но всё получается аморфно, без темперамента, всё разваливается. Я не могу найти стержень человека, мужчины…» Я говорю: «Мы ведь репетируем всего две недели, найдётся этот стержень…» – «Да нет, мне кажется, что не найдётся. Я не знаю, что мне делать!» – «Подождите, успокойтесь, всё будет нормально!» Кстати, я с Тараторкиным первый раз репетировала.

Ситуация сложилась хуже не придумаешь. Тараторкин был член президиума театра, он любил состоять при начальстве. Что я могла сделать?

Начались интриги. Через неделю или полторы звонит мне артист Толя Адоскин: «Валя, мы тут все – Плятт, я и Юра Тараторкин решили сказать, что нас Миша не устраивает». Спрашиваю: «А чем не устраивает?» – «Он артиста не слышит, не понимает… Мы все пришли к одному выводу. Ты как, с нами или против нас?» И я говорю дурацкую фразу: «Ребята, я как герой из того анекдота, который повесился за компанию. Я с вами!» Потом я перед Мишей много раз извинялась, а тогда поддержала артистов. Директор театра Лосев поговорил с Мишей, объяснил, что актёры не хотят с ним работать, и Резникович уехал. Конечно, для него это была травма.

Пришёл другой режиссёр, которого привёл Юра Тараторкин. И мы стали с ним репетировать эту же пьесу. А так как он был как бы ставленник Юры, теперь уже у меня не складывались с ним отношения. Режиссёр один раз меня вызвал: «У нас с вами не получается». Я говорю: «Ну, давайте подумаем, сделаем так, как вы считаете…» Но мы не находили общего языка. А уже репетиции вошли в такую фазу, когда требовалось выкладываться. И там у меня был очень сильный всплеск чувств, эмоциональный выброс в сцене с Тараторкиным.

Потом проходит ещё какое-то время. Меня вызывает Лосев. Сидит Плятт, сидит Адоскин, Тараторкин не присутствовал. И Лосев говорит: «Знаете, Валентина Илларионовна, с вами режиссёр не хочет работать, он не может найти с вами языка». Я спокойно отвечаю: «Ну, если он не может найти со мной языка, тогда мне надо уходить. Пусть будет другая артистка». Лосев тут же ухватился: «Хорошо, что вы сами это сказали. Да, наверное, вам надо уходить». И меня сняли с роли.