Читать книгу "Дикая история дикого барина - Джон Шемякин"

Есть такие обидные мелкие проколы, похожие на порезы бумагой. Ерунда, но противно и довольно долго морщишься, задевая.

Очень похоже на отношения.

Хаус

Просмотр «Доктора Хауса» даёт свои зловещие плоды.

– Как будем делать опыт? – спросил он, взяв одну из них.

– У одной мы исследуем печень, у другой – мозг. Если оба опыта дадут один и тот же результат, то значит, верно; в особенности если эти результаты совпадут с полученными ранее.

– С какого опыта начнём?

– Над печенью.

– Хорошо, – сказал Рене.

– На этот раз не будет криков, – сказала Екатерина, – я сразу отрублю ей голову… Теперь я посмотрю, что скажет голова… – осторожно вскрыла череп, разделила его так, чтобы ясно были видны мозговые полушария, и сразу стала выискивать в кровавых извилинах мозговой оболочки что-нибудь похожее на буквы…

– Что это за буква? – спросила Екатерина, указывая на сочетание линий в одном месте.

Не иначе волчанка, хочется подсказать, скрипя кроватью, героям Дюма.

И цитата из Драйтовой: «Парфюмер Рене – образ учёного… одинаково сведущего и в магии, и в химии, и в интригах. Его знания могут служить и добру и злу, он готовит и мази и отравы, ворожит на любовь и смерть…»

Герой Лори вызывает у меня сложный комплекс переживаний. Чем он не шаман? Магия и озарения – это хорошо, тем более если они базируются на фундаменте покрепче растерзанных по подвалам кур и всяческих Ла Молей, ну и плюс наркотийные приходы. Но недоверие к мужику с палкой, который бывалой походкой морфиниста на отходняке врывается в мою палату, у меня обострено. В башке, перебинтованной после ранее проведенной аутопсии, копошатся избитые током мысли – а ну как чуда не выйдет? Вдруг факир Хаус сейчас обосрётся да и на бок рухнет, опиатное дарование?!

И ведь все его потом утешать будут две с лишним серии! А меня, скорбного и стылого, отвезут под титры навсегда!

Мне нравятся обычные доктора, которые не шутят над тазиком с инструментами, а просто выбирают наименее ржавый и тупой штуцер. Такой доктор если с похмела и зарежет пациента, то хоть по-честному всё!

Не люблю магию, вторгающуюся в повседневность.

Вишнёвый сад

Сидя на острове, так и тянешься к родному.

Сегодня прочитал с выражением перед собравшимися гостями монолог Раневской из «Вишнёвого сада». Ну, тот, который: «Видит бог, я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, всё плакала…»

Сбился, сморкаясь в платок, пряча красные глаза.

Решил перечитать комедию Антона Павловича. Потом увлёкся, решил почитать отклики современников на эту весёлую драматургию. И ещё раз поразился присущему многим умению выдать редкий по толковости комментарий к какому-то смутному и не очень точному тексту.

Например: «Вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишнёвых: в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишнёвых деревьях, совсем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения (вовсе не похожими на то, что так крупно, роскошно цветёт как раз под самыми окнами господского дома в Художественном театре…)».

Все в этом комментарии прекрасно. Тут тебе и «нигде», и «ничего чудесного», и «вопреки Чехову», и моё любимое «как известно».

О чём комментарий? Что за эмоционально глухой пень его написал? Что за эксперт с мировым именем по всем садам, всем господам, всей красоте и всем порам цветений?

Конечно же, как мы все вспомнили, это великий Бунин. Который не понял, вопреки Чехову, под самыми окнами господского дома в Художественном театре ни хрена, но поспешил распустить свои кожистые уши на весь обозримый фасад.

Дюма

Не успели мы, группа заволжских экономов, вернуться из Парижа, обняться прощально на пыльном перекрестье просёлочных дорог, не успели погонять по стерне скаредного Б-ча, который умудрился занять у всех денег, когда мы, шатаясь, стояли у букинистических развалов, а потом всю дорогу беспечно смотрел в голубое озёрное небо, надеясь на нашу понятную забывчивость, а вот уже ощущение хлебодарного дома охватило всех нас тисками. Так бывает. Вот прижимаешь извивающегося Б-ча лицом в пашню, позволяя другим верным товарищам выворачивать его бездонные карманы вечных клетчатых штанов, а на душе совсем иные чувства. Делишь меж собой извлечённый ком ассигнаций, стараясь не смотреть на растерзанного и опасливо хныкающего поодаль Б-ча в одном сапоге, а мысли уже дома, во власти родственных объятий.

Пересчитываешь по головам встречающих – нет ли, господь упаси, прибавки какой в поголовье, не воспользовался ли кто хозяйским отсутствием, не дал ли воли сладострастным чувствам, пока папаша в одном цилиндре прыгал за хористками в разгар деловых переговоров?

Сели за стол. По обычаю сел я один, а прочие стояли у стен, как заведено у благородных. По левую руку стояли плакальщицы, мелко кланяясь, рассказывая, как им всем было без меня плохо, одиноко и совестно. По правую руку, напротив, слышались восхищённые подобострастные крики и песни, посвященные моему цветущему виду и обновлённому гардеробу, который я, понятно, надел на себя весь, парясь под тремя пиджаками: парчовом с персиянскими птицами, бархатном для пущего соблазна и в третьем, в серебряную тяжёлую полоску.

Засучивши кружева манжет, грыз мозговую суповую кость, властно сжимая её двумя руками. Потом обтёр зажирелые ладони о белокурую голову какого-то мальчика и с задумчивой болью принялся рассказывать про свои опасные приключения, приведшие к таким необыкновенным тратам.

Начал издалека. С примера близкого мне французского аристократического мира. Многие в самом начале моего рассказа кинулись было прятаться по клетушкам, но двери я предварительно запер – лекционный опыт имеется.

– Жил, детушки мои любимые, полулюбимые и вон та ещё непонятная сутуленькая, что у дверей жмётся, французский маркиз по имени Антуан. Антуаном его звали чужие незнакомые люди. А родные ласково величали маркиза Александром Антуаном Дави де ла Пайетри. Жил он в полном довольствие в своих имениях в Нормандии, сладко пил, крепко спал, питался исключительно калорийными продуктами, сидел в этом смысле на чётком центряке: повидло, тушенка, пряники, маргарин. Счастлив был сей маркиз.

Но внезапно овладела им охота к перемене мест. Посмотрел он на своих домочадцев, подумал, подперев голову, да и дёру дал ночью в окно. Ни записки не оставил, ничего…

Родня его горевала сильно. Дня два даже или три. А потом стала с зарёванными, закопчёнными лицами богатейшее имущество делить, лаяться и подстерегать нотариусов. Зарево – на полнеба. Кругом тёмные фигуры волокут мешки со столовым серебром, свиней через забор перекидывают, рвут портьеры на портянки, клавесин с воткнутым топором, поп с гармоникой на цепи пляшет, второй этаж красиво догорает, создавая приятную атмосферу и всё такое прочее, что вам, родненькие, хорошо знакомо по моему прошлогоднему отъезду, когда ещё мы крестьян своих по лесу два месяца ловили и на Пугачёва всё свалили.