Читать книгу "Я живу в этом теле - Юрий Никитин"

В зале тот же голос крикнул:

– Сколько вам лет?

Выступающий скромно и горделиво улыбнулся:

– Месяц тому мне исполнилось шестьдесят два.

По залу прокатился говорок удовлетворения. В самом делемужик смотрится моложавым, здоровым, гибким. Конечно, гимнастика существует идля суставов, но у нас любая сводится к двум притопам да трем прихлопам,позорно именуемым зарядкой, – наследие времен, когда все люди считалисьвинтиками большой машины, – а если гимнастика продвинутая, то это ворохдорогих тренажеров в комнате, которые дают еще меньше, чем два притопа.

– Это что, – прошептала Марина возбужденно, глазаее счастливо блестели, – сейчас будут еще…

Того шестидесятидвухлетнего на трибуне подержали дольше,задавали вопросы, а по всему залу раскрылись блокноты, торопливо строчили.

Я посматривал на лица сидящих слева, оглянулся, все разные,но с одинаковым выражением глаз. Сосредоточенные… нет, скорее, с фанатичнымблеском не только глаз, но, я бы сказал, даже лиц. В старину таких рисовали ссиянием вокруг голов. Только тогда верили в Бога, теперь – в диеты,голодание, маски на лице, особые увлажняющие кремы, самые-самые новейшие,которыми пользовались Клеопатра и Нефертити…

Не знают, понял я. Никто из них не знает, что умрет! Онизнают, что все люди смертны, что все когда-то накроются дерновым одеялом, ноникогда не прикладывают, не примеряют это к себе. Иначе кого бы из них заботилосыроедение и морковные маски на увядающем лице?

Маринка повернула ко мне сияющее лицо:

– Ну как это тебе?

– Впечатляет, – пробормотал я.

– А чего как индюк надутый?

– Да так… Я всегда такой.

– Тю на тебя! Ты всегда был чист и ясен как облупленноеяичко. Что здесь не так?

Лицо ее сияло, глаза блестели, а я с холодком во всем теле,что остужал кровь даже в чреслах, изо всех сил старался не увидеть ее лицотаким, каким оно станет через пятьдесят лет.

На нас шикнули, я пригнул голову и сказал тише:

– Воровать так миллион, а иметь так уж тебя, не меньше!Вон Калиостро вовсе обещал жизнь на пару столетий в молодости и все на светепотенции.

Она тоже пригнула голову.

– А, вот что тебя беспокоит… Что за болезненные страхи?Мы уже и так без вас обходимся: теперь такие вибраторы в продаже! На все вкусы.Даже самые-самые. Как теперь говорят, для потаенных инстинктов, которых недолжен знать ни один мужчина.

Я поморщился:

– Я все понял. Здесь хорошие люди. Но это не совсем то,что я ищу.

Пригибаясь, мы встали и проскользнули между рядами, наступаяна ноги и торопливо извиняясь. На стадионе меня бы уже обложили со всех сторон,в консерватории бы брезгливо морщили носы, здесь же в самом дели ничего невидели, кроме сыроеда на сцене.

Когда мы вышли, солнце медленно оседало за плоские крыши.Между бетонными коробками домов легли длинные тени, воздух был теплый инеподвижный, как чай. От затвердевшего асфальта поднимались тяжелые густыезапахи нефти.

– До бесконечности, – сказала Маринка, словнопродолжала разговор, – другие способы.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил я. Сердцемое заколотилось, я предполагал ответ, мне хотелось определенного ответа, но толи она кремень, то ли в самом деле просто совпадение, ее ответ был прост:

– Да подруга одна таскала с собой. Помешалась на этих…экзо… экзотермических… нет, эзотерических тайнах. Ну, те сумасшедшие, что спасениеищут в прошлом.

– Я ее знаю?

Она наморщила носик, но взгляд стал подозрительным.

– Знаешь, знаешь… Ты и к ней пытался залезть под юбку.Но у тебя не получилось, потому что в наш век находятся… нет, не целомудренные,таких не осталось, а занятые не столько своим клитором, сколько разнымипоисками Высших Сил, Сверхзнания… или Сверхсознания… Словом, она тебя вежливопослала, а ты неделю не мог понять, как это и почему… Такого красавца!

Мне не пришлось рыться в памяти. В наше время не так ужчасто женщина отказывается. К тому же без веских причин! Не считать же причинойту дурь, что увлечена не то хиромантией, не то хреноманией, не то вовсехреноматией. Так я считал… вернее, считало то, в чем сейчас живу я.

– Я не красавец, – ответил я с неудовольствием. Всамом деле я, а не разумоноситель. – Но и она не Мона Лиза… Ну ее к черту.

– Ого!

– А что, не веришь?

– Я видела, как ты на нее смотрел!

– Сейчас смотрю на тебя, – сообщил я.

Она хитро прищурилась, ее немалые молочные железы до тресканатянули тонкую блузку, а острые соски, откуда в период лактации брызнет густоежирное молоко, провоцирующе обозначились острыми холмиками. Когда Маринкавздохнула, они едва не прорвали ткань, обозначившись так резко, будто попалипод холодный дождь или под мои горячие кончики пальцев.

– Что, в накопителях потяжелело?

– Да, – согласился я, – разгрузить бымалость…

Она посмотрела критически на мои руки. Я уложил в ладонях еетугие груди, трогал подушечками больших пальцев твердые, как галька, соски. Пальцыжгло ответным приливом горячей крови.

В глазах Маринки были некоторое удивление и даже тревога. Ястиснул зубы, не признаваясь даже себе, что просто боюсь остаться водиночестве, когда нахлынут м ы с л и. Те самые!

– И что ты хочешь?..

– Ну…

Она огляделась по сторонам:

– Не люблю на улице. Хоть и свобода, но все-таки… Да исоберутся вокруг знатоки, будут советовать, как лучше, как интереснее. Идиоты!

– Почему?

Она с досадой отмахнулась.

– Да какая разница? Оргазм-то один.

– Ко мне? – предложил я.

– Ко мне ближе, – решила она.

Еще больше она удивилась, хоть и не подала виду, когда япотерзал ее в постели, думая больше о том, чтобы измотать себя, потом вылакалдве бутылки пива – меня пиво всегда отупляет, от кофе отказался –опасно протрезвею, перед уходом сумел разжечь себя еще разок. Маринка вовсеобалдела от моей активности, вид был таков, что о вибраторах не скоро вспомнит,а я, посмотрев на часы, ого, заглянул в ванную комнату, сполоснулся, а когдавышел уже одетый, она все еще лежала, расслабившись, на ложе среди смятыхпростыней и увлажненных подушек.

– Ты прям как пещерный человек, – проговорила онас двусмысленной улыбкой. – Ненасытен… зверюка. Знала бы раньше!

– Увидимся, – ответил я. Или ответил мойразумоноситель, очень уж заученно и привычно, словно в который раз разыгрываяотрепетированную сцену.