Читать книгу "Последний бебрик - Ирина Сергиевская"

— Плача и нагинаясь при этом? — ненавидяще уточнил Май и тотчас ему — сама собою — открылась великая тайна, про кого написал свой роман безграмотный Шерстюк: слово «Миссия» означало «Мессия», помазанник Божий.

— Вшивый бандурист! Шестерка! Пш-шел отсюда-а! — завизжал Чешуйников из-за подноса. — Убери его, Мандрыгин, а то я тебя самого того-этого! Станешь здесь персоной нон-грата. Надо тебе это?

— Окстись, православный! Не губи-и! — театрально вскричал Мандрыгин, оттолкнул Мая и, плюхнувшись на колени, протянул к официанту костлявые руки. — Яви милосердие! Дай льготу выслужить! Пусти на Страшный суд — не пожалеешь! Ведь между судебными заседаниями, в кулуарах, вам танцев захочется!

В зале громоподобно ожил барабан, за ним страстно взвыли трубы, и протяжно зевнул аккордеон.

— Танго, — пискнул Чешуйников.

— Танго! — поддакнул Мандрыгин, щелкнув пальцами и по-балетному вскинув голову.

— Танго? — не понял Май и вскричал в отчаянии: — Я требую ответа — кто здесь раздает льготы на бессмертие? Имя! Фамилия!

— Задушить тебя, что ли? — пробормотал Мандрыгин, звонко щелкая и гримасничая. — Ты мне репутацию погубить хочешь?

— Кре-е-ест! — влилось в танго знакомое стрекотанье премьера.

— А-ах, так это Веревкин раздает льготы? — воскликнул Май.

Вопрос ошеломил официанта. Он выглянул из-за подноса, затем отшвырнул его и загулькал от смеха, тряся перед собой ручонками:

— Да этого Веревкина… в высший свет пустят… только сортир чистить!..

Мандрыгин уродливо ухмыльнулся в знак согласия. Май закрыл глаза и, совершая над собой насилие, предположил, что все эти абсурдные речи под биллиардным столом — часть общего представления, такого же несерьезного, как музыка Минкуса, поиски креста, бутафорская бандура и фальшивые костюмы запорожцев. «Все это блеф, — зевнул двойник и внезапно заржал: — Ну кому бюстики из костей могут понадобиться в таком количестве! Они же не женские прокладки. Понимаю, тебя бесит, что столь мерзкая „сувенирная“ мысль вообще могла оформиться в чьей-то башке и стать публичной, почти легальной. Но будто ты не знаешь, что в наших палестинах может случиться любой, самый идиотский, кровожадный бред. И никогошеньки он не удивит. Потому что люди, в сущности, очень кровожадны. Привыч-ка-с! Ущерб натуры! Потребность униженного, тупого язычника почувствовать себя вершителем чьих-то судеб, маленьким божком! Будь ты бездарь распоследняя, ничтожнейший человечек, дурак — у тебя есть сладкая возможность пропеть людоедское „Кр-ро-ви! Смер-рти-и!“. А уж как женщины любят эту песню… Какая-нибудь мамаша семейства: лицо широкое, почти доброе, баранья завивочка, очки, валики жира на спине — а туда же, крови требует… ради своих детей! Причем чьей угодно крови — маршала какого-нибудь в сталинские времена, нынешнего олигарха или маньяка-убийцы. Ты думаешь, такую мамашу напугает перспектива отдать свой скелет на сувениры? Людоеда костями не проймешь! Мамашу возмутит то, что у нее нет денег на покупку льготы. Она пойдет бить в таз на площади и требовать, чтобы государство ей обеспечило вожделенную льготу. Картина Страшного суда, которая скомпоновалась в воображении мамаши, и не снилась Микеланджело! Ее Страшный суд — это гибрид партсъезда и военного трибунала, с буфетом в паузах между чтением бессмысленных речей и исполнением смертных приговоров спецподразделением ангелов-карателей…»

— Ангелов… — в смятении повторил вслух Май, но никто не услышал его из-за шума. — Ангелов! — крикнул он, глядя, как официант шарит пальцами под жилетом, словно чешется.

«Кстати, ангел, которого ты ударил, был настоящий», — подло заметил двойник.

— Ты же уверял, что он — жулик, самозванец! — взвыл Май.

«Я? — негодующе ахнул двойник. — Наглый оговор! Разве я — не ты? Утверждать иное, значит, быть сумасшедшим!»

— А я и есть сумасшедший! И все вокруг — галлюцинация, сонмище фантомов! — лихорадочно согласился Май, радуясь, как дитя, столь топорному самообману.

— Я заметил, у вас, бумагомарак, манера есть — все на галлюцинацию списывать, для душевного, видать, удобства, — презрительно отозвался вдруг Мандрыгин, не только упредив двойника, но и угадав его ответ. — Какое-то фатальное пристрастие к теме безумия. Пошлятина, а всюду вывозит.

— Но что же мне делать?! — промычал Май, ударив себя в грудь кулаком.

Пафосное тремоло в оркестре заглушило сакраментальный вопрос. Танго прервалось. В тишине вновь прострекотал кузнечик-Веревкин: «Кре-е-ест! Кре-е-ест!»

— Пора, — бодро вякнул Чешуйников, моргнув пластмассовыми глазенками, и, как фокусник, вытянул из жилета сначала толстую серебряную цепь, а за ней знаменитый крест, окрапленный кораллами.

Мандрыгин — от избытка чувств — хлопнул Мая по спине, тот — в свою очередь — по бандуре. Чешуйников даже не взглянул на бывших сотрапезников. Он выкарабкался наружу, встал в полный рост, отряхнул брюки и завыл, потрясая над головой крестом:

— Да вот же он! Под кадку с монстерой закатился-я!

Официант подпрыгнул, как футболист, забивший пенальти, затем шустро, по-обезьяньи, взобрался на баррикаду из стульев и рухнул вниз. Его подхватили, стали подбрасывать с криками «Ура!». Чешуйников взлетал к потолку, трепеща фалдами. Это был триумф. «Пора и нам», — уловил сквозь гвалт Май голос Мандрыгина и выполз из-под стола вслед за артистом. Они двинулись вдоль ряда игровых автоматов, в сторону служебного коридора. На пути случилась заминка — толпа охватила друзей, подтащила к средоточию ликования. На белом рояле, за которым порхал вверх-вниз Чешуйников, топтался Веревкин. Он размахивал найденной реликвией и медленно крестился. Вдохновенной мрачностью он походил на Савонаролу и был так заразителен в своем молитвенном экстазе, что все начали креститься и сумбурно бормотать какие-то славословия Богу. Те из людей, кто находил удобство в ползанье на четвереньках, вновь приняли эту позу, что, впрочем, было весьма уместно для молящихся. Мандрыгин присоединился к ним и, осеняя себя крестным знамением, по-юродски заголосил:

— Я просто какой-то дивный катарсис испытываю-ю!

Май — как восковое чучело — тупо стоял в обнимку с бандурой.

— Отметим это дело! — возвестил Веревкин, вильнул непристойно бедром и спрыгнул с рояля.

Официант покатил мимо Мая сервировочный столик — шампанское, красная и черная икра. За столиком возник еще столик и еще… Толпа утробно заурчала. Мандрыгин вскочил с колен, потянул Мая вон отсюда. Они нырнули в тесный коридор и оказались на верхней площадке винтовой лестницы. Внизу пылал цветными бликами чертог, пугая и завораживая роскошью.

На красной полукруглой сцене сахарной горой возвышался оркестр в белых фраках. Пламенела медь труб, на скрипках нежились кровавые отсветы. Живчик-дирижер мельтешил перед музыкантами, то пугая их жестами, то словно прося милостыню. На крепкой капустной лысине дирижера плясал зайчик. Вкруг сцены, среди черных и белых смокингов, искрились драгоценные платья дам — червленые, золотые, серебряные и мелькал то тут, то там знакомый пунцовый пиджак мусье Шарля. Мусье исправно делал свое дело — праздно болтался по залу, часто приподнимая канотье и шутливо, но опасливо кланяясь.