Читать книгу "Камера хранения. Мещанская книга - Александр Кабаков"

Дело в том, что те самые buttons, которые down, а также пуговицы на рукавах, были меньшего диаметра – чего не придумают американцы, – чем все остальные пуговицы на рубашке. Взять такие пуговицы было решительно негде. Оставалось их только сделать…

И делали! Сквозь обычную, но уже «на четыре удара» усовершенствованную пуговицу продергивалась тонкая мягкая проволока, скручивалась в жгут и становилась, таким образом, ручкой для удерживания пуговицы в пальцах при дальнейшей обработке. Затем из набора маникюрных инструментов изымалась на время пилка (по окончании работ ее следовало вернуть на место). Используя ее как мелкий напильник, пуговицу равномерно обтачивали со всех сторон, уменьшая диаметр… Из десяти семь шли в безусловный брак: неверное движение – и сточены лишние полмиллиметра, сломана просверленная перед этим дырка…

И вот, после нескольких ночей работы, в которой меньше всего было шитья, рубашка была готова. Внутри кокетки торжественно пришивался label с общеизвестной фирменной эмблемой – оперенной стрелой, и уже только знаток примерно того же класса, что и вы, мог опознать самострок. Представляете, как ровно надо было обметать все два десятка петель, чтобы работа выглядела как машинная!

Обидно, что теперь рубашки совершенно американского фасона, с петельками, пуговицами и прочими привлекательными деталями, продаются на любых лотках – в основном турецкого и гонконгского производства…

И наконец, создание «швейцарских» часов на базе изделия 2-го Московского часового завода в принципе можно назвать абсолютным шедевром самострока, хотя собственно строчки тут никакой, конечно, не требовалось. Скорее речь могла идти о виртуозной ювелирной подделке.

Поговаривали в конце шестидесятых, что в рамках разрядки, сосуществования и прочей мифологии наши часовые заводы стали выпускать часы в импортируемых японских корпусах. В это верилось: советские корпуса не могли быть такими стильными, японцы же, по своему обыкновению, копировали дизайн самых знаменитых марок… А вот механизмы, вполне вероятно, оставались советскими, но по качеству не уступали японским и даже не самым дорогим швейцарским – часовая промышленность в сравнении с другими отраслями у нас была приличная. Итак, корпус красивый, в лучших традициях, механизм надежный, но циферблат портил все дело: он был не просто некрасивый – в нем бесчинствовал дурной вкус.

Между тем у штатников вдруг появились шикарные часы, благородных, классических форм, с лаконичными названиями великих швейцарских фирм на циферблатах.

Разве не мог быть штатником хороший часовщик? Или наоборот – штатник часовщиком? И вот он сидит с монокуляром на лбу, с гравировальной фрезой в руке, часы вскрыты, и на циферблате вместо уродливого рисунка лирико-патриотического содержания понемногу появляются известное во всем мире имя, короткая микроскопическая надпись swiss made и мелкий строгий орнамент…

Бессмертный, вечный Левша!

Лишь бы не перестала прыгать подкованная блоха…

P.S. Дописал эту главу, и возникло ощущение, что я это всё – во всяком случае, пуговичную часть – уже читал раньше… Немного помучившись, я вспомнил: примерно то же самое и о том же самом написано в книге музыканта и писателя Максима Капитановского, выдающегося знатока андерграундной культуры времен поздней советской власти. Книга была мне подарена автором во время случайного пересечения в Казани. Я было расстроился – «какой удар со стороны классика!», как говаривал Бендер… Но постепенно успокоился и утешился. Потому что прошлое у каждого свое. И семидесятые-восьмидесятые у Макса свои, а у меня – свои. Несмотря на то что мы очень похоже описали изготовление «фирменных» пуговиц из советских. В конце концов, один – это только очевидец, а двое – свидетели…

Трубки и другие потери

«Штатники» принесли в быт молодой советской полуинтеллигенции не только поддельные тряпки в американском стиле – появилось много мелких вещей, объединявших их хотя бы внешне с ровесниками в Европе и Штатах.

Никогда ни до, ни после шестидесятых прошлого века в нашей стране не было такого количества молодых курильщиков трубок. Прежде курение трубки было привилегией художников и прочих артистов – людей средних лет и далеко не среднего достатка, борцов за мир, привозивших дорогие вересковые изделия с всемирных конгрессов и из агитационных поездок по стремительно левеющим западным университетам. А в шестидесятые трубками обзавелись обычные студенты, начинающие мыслители, победители в придуманном газетами соперничестве физиков с лириками. Большею частью это были вышеописанные штатники и нищие адепты самострока. Трубка шла непременным дополнением к маленькой, чеховской (на самом деле – в стиле знаменитых музыкантов джазового направления би-боп) бородке. Курение трубки по примеру вечно фрондирующего и тем не менее вечно и свободно путешествующего по миру старого литератора Э. как бы включало курильщика в клуб мировых интеллектуалов, вольномыслящей культурной элиты. Тут же мелькал символом мужественности и очаровательного авантюризма Х. в толстом свитере и с трубкой, конечно… Словом, трубка была таким предметом, про какие теперь в модных журналах пишут must have.

Однако между «должен иметь» и «можешь иметь» иногда проходит целая жизнь. Обычный курильщик трубки в советское время добывал ее с великими трудами и за весьма чувствительные деньги. Купить трубку можно было – наибольшая вероятность – в самом шикарном столичном табачном магазине, в Столешниковом переулке. Там же продавались трубочные табаки: медовое, с головокружительным запахом «Золотое руно» в желтой коробке и суховатый «Капитанский» в мягкой сизой пачке. Курильщики эти сорта обычно смешивали… Трубки продавались тоже не в большом выборе: просто трубка и трубка с чашечкой в виде головы Мефистофеля. Та и другая были вполне приличные, из настоящего вереска, и, если пренебречь китчевостью дьявольской головы, курить их было возможно – кабы не один, но важный недостаток: маленькие чашечки, примерно вдвое меньшие, чем полагаются нормальным трубкам. Делали их на отечественной, сувенирной, если не ошибаюсь, фабрике из отечественного же вереска – а он был много мельче, чем тот, который рос на английских болотистых пустошах и шел на настоящие трубки для настоящих джентльменов. И дело было не только в несуразном виде маленьких трубок – они не успевали прогреться за время курения, поэтому надолго оставались не обкуренными, и дым из них имел неприятные вкус и запах.

Купить настоящую, английскую или голландскую трубку можно было только с рук – возле упомянутого табачного в Столешникове – и за деньги, неподъемно большие даже для настоящего штатника, а уж для носителя самострока тем более.

Еще бывали трубки гениального питерского мастера Федорова, превосходящие дешевые фирменные, но они стоили не меньше, чем те же фирменные, да и достать их было не проще.

И вдруг… Трубкокурящая Москва загудела: в магазинах появились настоящие трубки! То есть они были вырезаны не из вереска, а из какого-то другого дерева либо кустарника, они были сделаны не в Британии, а почему-то в Тунисе, они плохо обкуривались… И все же они были настоящие – большие, разного вида, но все довольно красивые, обкуривавшиеся в конце концов… Древесина тунисских трубок удивляла почти черным цветом, ничего общего с красновато-коричневым вереском briar она не имела… В общем, через неделю все московские трубочники перешли на тунисскую экзотику. Это оказалось вполне доступно: самая большая и, следовательно, самая дорогая стоила 15 рублей, в то время как английскую или хотя бы датскую купить дешевле 150 было невозможно.