Читать книгу "Сан-Ремо-Драйв - Лесли Эпстайн"

Эдуард застыл, глядя на блестящие осколки. Потом спрыгнул с розовой подушки антикварного стула и умчался за братом.

Марша продолжала вопить на той же ноте, как сопрано, у которой никогда не кончается дыхание.

— Перестань! Ты их напугаешь. Это всего-навсего люстра.

Она перестала. Вокруг нее валялись подвески, осколки хрусталя. Стеклянная крошка блестела на ее коленях.

— Бессмысленный ребенок. Невежественный мальчишка. На свете так мало красивых вещей.

— Тебя не ушибло? Не двигайся. Можно порезаться.

— Ты что, не понимаешь? Это вещь Лотты.

— Хорошо. Мы ей не скажем. Она не заходит в этот дом. Она никогда не узнает.

— Но я знаю.

— Посиди спокойно. Я пойду за щеткой.

Моя жена рывком поднялась со стула. С нее посыпались призмы и восьмигранники. В волосах у нее мерцала бриллиантовая пыль. Откуда-то издалека она произнесла:

— Ты не вынимал сегодняшнюю почту.

Я остановился.

— Кажется, забыл. Там что-нибудь было?

— Да. Конверт из «Эр Франс».

— Хорошо. Мой билет.

— Я открыла конверт.

— Ну?

— Два билета. Не один. Два.

— Какая глупость. Я сказал Эрни, что ты не полетишь. Он отлично знает, что ты не летаешь. — И я повернулся к двери.

— Подожди. Черт с ним, со стеклом. Исолина уберет утром. Билет не на мое имя. Билет на имя Мэдлин.

— A-а, понятно. Значит, это ошибка.

— Ты стоишь тут и говоришь мне, что летишь на открытие в Jeu de Paume, с приемом в посольстве и официальным обедом в обществе Ширака и других лягушатников с розетками, или как их там, в лацканах, — что летишь туда с любовницей, а не с женой. Никакой ошибки. Это ты хотел сказать?

— Успокойся, хорошо? Во-первых, Мэдлин мне не любовница…

— Была любовницей! Много лет! Почти всю жизнь! Понятно, почему ты на ней не женился. Незачем было. У тебя и так была жена.

— Не смеши меня. Ты никогда не слышала о детской влюбленности? С этого у нас началось. А кончилось… я думаю, это можно назвать сотрудничеством. Я пишу ее. И только.

— Не ври! Мне отвратительно вранье. Когда мы усыновили мальчиков, ты поклялся…

— И держался своего слова. Железно. Дай мне договорить. Восемь лет Мэдлин была моей моделью, только моделью. Люди в Париже хотели целый зал моих фигуративных работ, и, по их мнению — черт, по общему мнению, — эти последние ее портреты — самое лучшее. Если удосужишься посмотреть их, то, может быть, даже согласишься. А если не закончу на будущей неделе, мне придется самому упаковывать их в ящики и везти на самолет.

— Я удосужилась. Я их видела. Порнографические открытки! Раздвинутые ноги, повисшие груди, толстая задница анфас.

— Слушай, я звал тебя туда. Неоднократно. И президент республики — тоже, черт возьми.

— Да, ты меня приглашал — прекрасно зная, что я никогда больше не сяду в самолет, а другого способа попасть туда нет, иначе как на пароходе с несвежим мясом. Как раз для нее!

— Честное слово, я надеялся, ты сделаешь исключение. Если бы у тебя была выставка, а у меня — фобии, поверь, я бы…

Она приподняла спинку стула и со стуком опустила.

— Не ты потерял лучшего друга в авиакатастрофе. О, Господи, как раскалывается голова! Ты представления не имеешь! Я говорила тебе, Ричард. Такой души, как Робби, я больше не встречала. Он был еще мальчик и был мудрым! Детская влюбленность! У меня она тоже была! О чем думал этот порядочный человек, падая на землю? Больше минуты! Как ты смеешь говорить мне о фобиях?

— Извини. Виноват. Но мне казалось вполне естественным привезти Мэдлин. Это не моя идея. Они попросили. Они за нее платят. Я не стал бы…

— Где она остановится? В «Крийоне»?

— Да, в «Крийоне». Но совсем в другом номере. Если это тебя смущает…

— Ну что ты. Как это может смущать? Вам должны были выделить апартаменты для новобрачных.

— Я же сказал тебе, я сдержал слово. Я к ней не прикоснулся. С тех пор, как мы взяли мальчиков. Пупусиков, как она их называет.

— Твоя тупость превосходит всякие границы. Ты в самом деле кретин? Да не волнует меня твоя половая жизнь. Ебись себе хоть до потери сознания. Может, оно и лучше. Может, освободишься от этого наваждения. От этой пожизненной зависимости. Тьфу! Весь мир будет смотреть на это скатологическое говно, «Проститутка на унитазе», и поймет, что ты помешался на этой бабе. Ты будешь посмешищем.

— Нет, это ты говоришь как помешанная. Как можно ревновать к Мэдлин? Черт возьми, ей почти шестьдесят.

— Да, и ты это изображаешь. Каждую унцию дряблого жира. Ричард, для постороннего, вроде меня, каждая морщина говорит о любви.

— Знаешь, какое я питаю к ней чувство? Благодарность. Она была первой, кто вдохновлял меня. И последней.

— Я не в силах слушать с мигренью эти возвышенные речи. Художник и его муза! Как будто ты не вожделел ее всю жизнь.

— Не вожделел. И не вожделею. Ты не хочешь видеть, что у тебя под самым носом. Ладно. Помогу тебе. Объясню на пальцах. Женщина, которую я люблю, — это ты, Марша.

Она стояла, вцепившись в спинку стула. Боль так отчетливо проступила на ее лице, что, казалось, я вижу похожие на мотив ар деко зигзаги ее мигреневой ауры.

— Ты не повезешь ее в Париж.

— Марша, давай все обдумаем. Постараемся найти решение. Не могла бы ты — извини, что это говорю, — не могла бы ты найти способ, ну, хотя бы гипнотизера, как этот русский на Мелроз, которому достаточно щелкнуть пальцами, или же полпузырька валиума[94]с виски… Так что я говорю?.. Господи, как будто делаю тебе предложение: я хочу, чтобы ты была со мной в зеленом платье, которое я тебе купил, и чтобы я представил своей обожаемой жене мсье Ширака.

Марша отмахнулась.

— Даже если бы я тебе поверила… нет, поправлюсь: я верю твоим словам, у тебя есть дар кратковременной искренности. Но я не поеду, и не поедет Мэдлин.

— Господи, до чего же ты ее ненавидишь. Это что-то противоестественное.

Она повернулась и раскрыла глаза, до того прищуренные от яркого света. Стеклянная пыль в ее волосах блестела, как если бы она была сейчас в американском посольстве и явилась туда в тиаре.

— Я пыталась тебе объяснить. Годами пыталась. Ты не хочешь меня понять. Не Мэдлин я ненавижу; я ненавижу твои картины с ней. — Она опустилась на подушку стула. — Теперь ты понял, мой тупой муженек? Она не поедет в Париж.

Я вздрогнул.

— Холсты?