Читать книгу "Дольче агония / Dolce Agonia - Нэнси Хьюстон"

— Я читал в «Праттлере», что ты прошлым летом провел в Лос-Анджелесском Калифорнийском университете спецкурс по творчеству. — Брайан обращается к Хэлу, ему не терпится сменить тему разговора. — И что, хорошо прошло? Как поживает мой добрый старый факультет?

Он умышленно оставляет собеседнику выбор, чтобы не вынуждать его распространяться о своих занятиях, если нет желания, даже если ему самому, Брайану, хочется послушать именно об этом в надежде почерпнуть какие-нибудь перлы премудрости. (Он всегда обалдевал от одного вида писателя, по правде говоря, он и сегодня взволнован оттого, что оказался на этой вечеринке, в окружении знаменитых авторов. В тот день, лет пять тому назад, когда Шон Фаррелл собственной персоной пригласил его в свой кабинет и спросил, не займется ли тот его бракоразводным процессом, Брайан едва не лишился дара речи. «Для меня это было бы честью, мистер Фаррелл», — насилу пролепетал он, и звон в его правом ухе стал еще пронзительней оттого, что пульс участился. С того дня он, не считая развода, еще несколько раз брался улаживать для Шона кое-какие деликатные правовые вопросы, в том числе — совсем недавно — составлял для него завещание, очень печальный документ: «Мне очень жаль, Шон, — сказал он ему тогда, — но ты не можешь оставить все Пачулю, суд этого не примет…» Тогда Шон решил завещать свой дом городу, великодушно предоставлявшему ему ипотечные льготы, а свой архив — университету, который так долго платил ему жалованье. Эти двое, может быть, и стали бы друзьями, но из-за взаимной неприязни, мгновенно возникшей между Шоном и Бет, они встречались редко, только и удавалось, что в каком-нибудь баре в центре города по-мужски пропустить стаканчик-другой. И вот, благодаря метеорологической случайности задержавшись этим вечером в компании небожителей, Брайан хочет использовать свой шанс; он боится, как бы эти драгоценные часы не растратились на пустую болтовню. В его глазах призвание литератора — высочайшее из всех возможных: было время, оно трепетало и в нему когда он, прыщавый подросток, воспитанник лицея, расположенного в северной части Лос-Анджелеса, проглотив всю американскую классику от Мелвилла до Карвера, уверовал, что однажды превзойдет их всех… И кто знает? — с горечью думает он теперь. Возможно, я бы и преуспел, если бы война не измочалила мое честолюбие… Ветераны Вьетнама стали антигероями, презираемыми и отверженными своим поколением. Возвратившись в «мир», Брайан пережил годы безнадежной растерянности, он в ту пору колесил на джипе от Калифорнии до Юкатана и однажды подобрал на дороге невзрачную хиппи, очумевшую от марихуаны. Начал покуривать за компанию с ней и, глупейшим образом обрюхатив ее в кишащем тараканами мотеле в Чихуахуа, смирился было с мыслью, что женится на ней и остаток жизни проведет в Мексике. Потом, когда финансы, а с ними и наркотики подошли к концу, перестал балдеть и, заново обдумав положение, отряхнул прах от ног — сбежал, бросив молодую жену, притом беременную и без гроша. Оттого ли, что желал очиститься в собственных глазах, или еще почему, но только он налег на занятия юриспруденцией и, получив в Гарварде степень доктора, сделался адвокатом для бедных под покровительством Американского союза защиты гражданских свобод… К несчастью, в глазах его поруганной супруги всего этого оказалось недостаточно для искупления вины: несколько лет спустя, напав на его след, она потащила Брайана в суд, настоятельно требуя не только развода, но и алиментов, и принудила его содержать их нежеланное чадо, девочку, награжденную дурацким именем Чер. Он ее ни разу не видел нигде, кроме моментальных фотографий на казенных документах, знал только по школьным табелям и, главное, по астрономическим счетам: за услуги ортодонта, за уроки танцев, за самые шикарные частные школы Западного побережья, вплоть до получения ею магистерской степени в Стенфордском университете. С тех пор — ни слуху ни духу.)

— Ну, вот, — бубнит Хэл, почесывая пузо, — заплатили они мне пятнадцать тысяч долларов, это как нельзя кстати, учитывая, что мы как раз собирались пристроить к дому крыло, к моему дому, для малыша.

— Неужели правда, что можно научить людей писать? — спрашивает Бет.

— Нет, — говорит Чарльз. — Но научить их, как писать не надо, можно, это уже кое-что.

— Само собой, нельзя, — одновременно с ним, но громче отзывается и Хэл, — однако пятнадцать тысяч монет за трехнедельный курс — от такого не отказываются!

— К нему туда, на эти занятия, таскался один псих, — протяжным голосом сообщает Хлоя.

— Ха! — веселится Хэл. — Да уж, я вам доложу, это было нечто. Он меня выбил из колеи привычной рутины.

— Что же произошло? — Брайан сгорает от нетерпения, он как на иголках.

— Ах… этот тип… — И Хэл принимается рассказывать при Хлое историю, которую она слышит сегодня в девятнадцатый раз, — про молодого человека, который, когда настал его черед представить на суд группы рассказ собственного сочинения, извлек из своего атташе-кейса револьвер и, потрясая им, прошелестел: «Предупреждаю вас, что в этом рассказе речь пойдет о моей матери, и если кто-нибудь вздумает насмехаться…»

— Не может быть! — изумляется Патриция.

— Еще как может. — Хэл доволен. — Литература — профессия повышенного риска, вы не думайте!

— Но о чем же там говорилось, в его рассказе? — спрашивает Патриция. — Что он такого открыл насчет своей матери?

— Ах, да я уж толком и не помню, — отмахивается Хэл. — Как он рылся у нее в ящиках, когда был маленьким, запахи розы и лаванды, в таком духе писанина.

Патриция на миг уплывает в свои собственные воспоминания, как шарила в материнских ящиках: когда ей было что-то около семи, да, именно тогда она нашла там гигиенический тампон и лихорадочно городила всевозможные гипотезы относительно его возможного применения. Позже, когда она уже выяснила его истинное назначение, девчонки из колледжа Небесных Врат, давясь от смеха, спрашивали друг дружку: «Как ты думаешь, если ты девственница, эта штука лишит тебя невинности?» Еще позже, при встрече со своим духовником, которому надлежало исповедовать ее перед бракосочетанием — «Остались ли вы чистой, дочь моя?» — картина дефлорации посредством тампакса, мелькнув в воображении, вызвала у Патриции неподобающую усмешку, неблагоприятно истолкованную и неблагосклонно принятую святым отцом. Чтобы наказать ее, он пустился в разглагольствования, столь же нескончаемые, сколь туманные, о том пути, каковой по милости мистического таинства брака ведет через обладание к очищению…

Когда Патриция возвратилась к реальности настоящего, Хэл как раз завершил свою историю, и все гости, кроме Хлои, разразились громким смехом.

— Надо же, подумать только! — бормочет Брайан, весь под впечатлением.

— Ну да! Литература — профессия повышенного риска, — повторяет Хэл. Ему досадно, можно ведь было и подрастянуть рассказ, он упустил возможность еще немножко понежиться в огнях рампы… Но Чарльз уже перехватил его место.

— Мне в моих аудиториях никогда не приходилось видеть огнестрельного оружия, — говорит он. — Но однажды, это было в Чикаго, трое студентов устроили форменный погром у меня в кабинете.