Читать книгу "История его слуги - Эдуард Лимонов"

Я шел и думал. Трагедии, конечно, не произошло, но было очень неприятно мне и больно даже, господа. Я уныло думал, что и эта меня предала, Дженни, которую иной раз называл про себя святой, которой в конце концов стал доверять, вот уж никогда бы не подумал, что Дженни меня предаст, Дженни, Дженни… Я шел по Йорк-авеню вверх, а в голове у меня звучали строчки из Аполлинера:

«Даже та, что совсем некрасива,

Любовнику горе несет.

Она дочь полисмена,

На острове Джерзи он служит…»

Еще я почему-то вспомнил, как предала меня когда-то мать, и как вели меня, словно на казнь, санитары, и как восемнадцатилетним, совсем уже другим человеком, шел я, качаясь от вколотого в меня инсулина, с военным отцом из психбольницы домой…

Пока я прошел тридцать блоков до моей 83-й улицы, я вспомнил и ту жестокую бесснежную нью-йоркскую зиму, когда меня предала Елена, я вспомнил все мои обиды на людей, я вспоминал их, пересчитывал и делал выводы.

— Будь один, — говорил я себе, — не верь никому. Люди — дерьмо, они не то что плохи, но они слабые, вялые и жалкие, предают они от слабости, а не от зла. Будь один. Сильные звери охотятся в одиночку. Ты не шакал — тебе не нужна стая.

И уже подходя к дому, сквозь боль я вдруг обнаружил в себе радость от того, что меня предают — в конце концов это доказательство моей отдельности, особенности и какой-то, если хотите, удачи. Раньше я чувствовал, что Дженни в чем-то выше меня, теперь, после случившегося, она была как все другие бабы и девушки. Сам по себе тот факт, что ее выебал Марк, для меня мало что значил. Но только святой Дженни уже нет. И это хорошо. В мире моем опять воцарился порядок. Со святыми жить страшно. Лучше жить с проститутками, они честнее. Лучше жить с бандитами, от них помогает нож в сапоге, а лучше — пистолет за поясом под тишоткой. Труднее всего защитить себя от хороших людей.

Вы скажете, что я необъективен, ведь я же изменял Дженни со множеством женщин, и даже ненавидел ее, и собирался от нее сбежать при первой возможности. Собирался-то собирался, а вдруг не сбежал бы? Вдруг только болтал и храбрился, а?

Так предала меня и служанка — мой крестьянский ангел.

На следующий день я сделал то, чего от себя никак не ожидал. И вы, наверное, не ожидаете такого поворота событий. Я пошел в миллионерский домик и сделал ей предложение, предложил ей, Дженни Джаксон, выйти за меня замуж. И она мне отказала, заплакав, и, дико меня за это зауважав, сказала: «Спасибо тебе, Эдвард!» — и поцеловала мне руку. И я ушел, вздохнув с облегчением.

Я опять шел по Йорк-авеню к своим растениям и шкафам, столам и стульям, которые мне натащила Дженни, строя несостоявшееся гнездо, шел и опять думал: «Будь один, Эдвард. Сильные звери охотятся в одиночку. Тебе не нужна стая, Эди-бэби, не нужна».

* * *

Последующие две недели я провел в почти беспрерывной ебле и курении хаша с поэтессой по имени Даян, у нее в многокомнатном сыром лабиринте на 3-й улице, заставленном идиотской мебелью и завешанном картинами, принадлежащими кисти самой Даян; до того, как сделаться поэтессой, она была художницей. Просыпались мы всякое утро от ужасающего треска и грохота за окном — улица была нью-йоркской штаб-квартирой Ангелов Ада, нью-йоркского, так сказать, их отделения. Десятки мотоциклов были выстроены шеренгами в любое время дня и ночи на улице, сами Ангелы Ада сидели на порогах домов с банками пива в руках. По утрам ангелы прогревали свои байки, что ли, не знаю.

Только один раз, в сопровождении качающейся, как сомнамбула, Даян с накрашенными черным лаком ногтями, в черном же коротком пальто, из-под которого щепками торчали ее худые ноги, я ездил в сабвее полить мои растения. Почему-то мы предпочитали ебаться у нее, под грохот мотоциклов Ангелов Ада, лежа под огромным портретом полуженщины-полумужчины без головы. Даян была долгое время герл-френд какого-то сумасшедшего или притворявшегося сумасшедшим punk-rock star, и в свои 25 лет годилась на свалку.

* * *

Через две недели, достаточно самоутвердившись, я все же собрался с силами и, оставив Даян наедине с безголовым портретом, вернулся к нормальной жизни. Я позвонил Дженни и справился о положении дел в миллионерском домике, и узнал, не потерял ли я свою работу как клинингмэн, оттого, что пропустил два рабочих дня.

— Конечно, нет, Эдвард, не волнуйся, все в порядке, — сказала порядочная Дженни в телефон. — Работу ты не потерял. Ты можешь получить свои 80 долларов за эти две субботы. Я сказала Линде, что ты убирал, все равно она замечает только ковер в ее офисе, а его пропылесосила Ольга.

Дженни же сообщила, что меня искала мадам Маргарита. Где я был эти две недели, Дженни меня не спросила, не хотела лезть в мою частную жизнь.

Я позвонил мадам Маргарите и услышал ее вечно бодрый голос:

— Лимончик! Очень хорошо, что вы мне позвонили. У меня для вас есть масса работы. Только заранее предупреждаю вас, что работа очень тяжелая — нужно копать землю, и еще множество всякой строительной работы. Я только что приступила к ремонту моего загородного дома, я наняла форемэна, у него есть местные рабочие, но я помню о вас, я же вам обещала работу, — сказала гордая собой мадам Маргарита. — Поэтому форемен согласен вас взять. Если вы согласны, я завтра туда еду, это в Upstate штата Нью-Йорк, вы можете поехать со мной.

Потом оказалось, что ни хуя она обо мне не помнила, просто один из нанятых рабочих спиздил у нее старинные часы, и теперь меня взяли на его место. Но люди любят казаться благодетелями. Когда сейчас, после пяти лет жизни в Америке, я получил наконец грин-карту, сразу четыре человека сообщили мне, что это их стараниями я ее получил.

Я собрал свою сумку и поехал — они обещали мне сорок часов в неделю по четыре доллара в час. 160. Я поехал — другой работы у меня не было.

* * *

Я провел в деревне у Хадсон-ривер два месяца, работая землекопом и каменщиком, и в конце ноября вернулся в Нью-Йорк, работы для меня в деревне больше не было.

Весь декабрь я перешивал одежду богатым леди с Пятой и Парк-авеню — юбки и брюки. Я брал с богатых дам по пять долларов в час за шитье, и еще немного жульничал со временем — деньги у меня стали появляться — по крайней мере, я оплачивал квартиру и как-то жил, но мне было скучно. Я опять остался один.

Однажды я сидел, отшившись, после целого дня работы, ел, механически смотрел ТВ — пробовал все программы и досадливо думал: «Как долго я еще буду перешивать им старое говно?» Тот день я весь истратил на починку такого рваного пальто на меховой подкладке, какое и не всякий бродяга наденет, а оно принадлежало даме, которая жила рядом с музеем Гугенхайма. «Кто бы мог поверить, что эти богатые дамы так жадны и перешивают старые пальто и просят меня залатать старые брюки их мужей», — думал я, как вдруг по одной из ТВ-программ я увидел вначале сладкое личико Лодыжникова, оно остановило мою руку, хотевшую было переключить программу, а затем я получил возможность лицезреть самого Дроссельмейера — Лешку Кранца. Рослый и важный Лешка расхаживал по сцене в огромном черном летуче-мышачьем плаще. Главный. Лешка был пьяница и золотой души человек. Он был даже некоторое время в меня влюблен, пока не убедился, что я из другой оперы, точнее, балета. Даже на протяжении нашего короткого романа он успел подарить мне золотые запонки и несколько раз присылал мне деньги в красивых конвертиках со всевозможными нежными надписями, предупреждениями и извинениями, чтобы я не обижался на деньги, что это подарок. Но меня хуй несет к тем, кто меня не любит. Конечно же, потому я не остался ни с Дженни, ни с Лешкой, ни с Сэрой и ни с кем из тех, в общем очень неплохих людей, с кем меня сталкивала щедрая судьба.