Читать книгу "Любовь приходит дважды - Ольга Строгова"

Когда же Дэн-Ку закончил и откинулся на спинку покрытого мехом каменного кресла, весьма довольный своими педагогическими способностями, она спросила:

– Отец, а для чего ты мне это рассказал? Какое мне дело до того, как все происходит у яков?

Старец тяжело вздохнул и возвел глаза к потолку.

– Взяла бы ты лучше еще варенья…

– Отец!

– Ну… понимаешь… как бы тебе это сказать… в общем, у людей – то же самое.

– О!

– Да.

Прищурившись, Дэн-Ку наблюдал, как на перемазанном вареньем личике Саддхи выражение ужаса и отвращения сменилось удивлением и интересом. Потом ее взгляд, словно магнитом, потащило в сторону выхода из пещеры.

– Нет-нет, – поспешно произнес старец, – они уже улетели, на вертолете!

Саддха, шмыгнув носом, со вздохом допила молоко и доела варенье.

– Короче говоря, рано тебе замуж, – повторил Дэн-Ку. – Поживи-ка еще немного со стариком отцом. Которому как раз сейчас очень захотелось… ну, скажем, персиков.

Саддха кивнула, вылезла из-за стола и, подойдя к ближайшей стене, ткнула в нее пальцем.

Стена мгновенно расступилась.

В проем хлынула волна теплого, пахнувшего травой и цветами, воздуха. В пышно-зеленых зарослях, где сквозил мягкий солнечный свет, щебетали крошечные и яркие, как драгоценности, птицы.

В пещеру влетела крупная золотистая пчела, сделала вокруг старца круг почета, обдав его пыльцой и густым запахом меда, и, не обнаружив ничего для себя интересного, поспешила назад.

Из зеленого проема появилась Саддха, несшая в переднике дюжину свежих, румяных, покрытых росой персиков.

Шамбала закрылась за ее спиной.

– Отец, – сказала Саддха, – я хотела бы выучить немецкий язык. Так, на всякий случай…

– Почему бы и нет? – благодушно отозвался Дэн-Ку, принимаясь за персики. – Начнем прямо сейчас. Для начала тебе надо запомнить одно очень важное выражение: Jedem das Seine.

– И что оно означает?

– Оно означает – каждому свое.

Аделаида резко проснулась, словно над ухом запел невидимый трубач.

Всю ночь она провела в размышлениях, а задремала только под утро, и то на несколько минут.

В палате стоял зеленоватый предрассветный сумрак. Гомонили птицы. С улицы в открытое окно тянуло свежестью, и на полу натекла здоровенная лужа.

В коротком предутреннем сне Аделаида увидела своего ребенка. Своего сына.

Он был еще совсем крошка, но уже заметно, что вылитый отец. Овал лица, глаза, нос, губы – все его; даже в строении младенческого тельца, в форме груди, в развороте плеч, в абрисе маленьких кистей с длинными пальчиками уже угадывался Карл. От нее, Аделаиды, малышу достались только темные волосы и белая, как молоко, нежная кожа.

Ребенок смотрел на мать серьезными, как у отца, глазами, то ли темно-синими, то ли серыми, как море в грозу, пристально и испытующе, словно спрашивал: что это ты, мама, собираешься со мной сделать?

Аделаида не выдержала его взгляда и заплакала. Хотела приблизиться к малышу, взять его на руки, прижать к груди – и не смогла пошевельнуться. Все ее тело оказалось будто склеенным, опутанным невидимой, но прочной паутиной.

И где-то здесь находился невидимый паук. Его присутствие ощущалось по натяжению нитей, то сжимавших пойманную Аделаиду, то ослаблявших путы (однако не настолько, чтобы жертва могла пошевелить хотя бы пальцем плотно спеленатых рук), и по состоянию гадливости и страха, который держал ее не менее прочно, чем сама паутина.

Аделаида, сколько себя помнила, до смерти, до тошноты, до головокружения боялась пауков.

Паук перемещался по паутине – неторопливо, с достоинством и явным ощущением полной своей власти над жертвами. Аделаида почти видела его, ясно представляя медленно перебиравшие по паутине суставчатые конечности, чудовищные жвала с комьями застывшего яда, омерзительное белесое брюхо под хитиновым панцирем, поросшим толстым, как колючая проволока, ворсом.

Но самое ужасное было не это.

Паук подбирался вовсе не к ней. Он собирался закусить ее ребенком, а Аделаиде предоставлялась роль зрительницы. И, словно этого оказалось недостаточно, чтобы привести ее в состояние полного, невыразимого ужаса, ей в голову вдруг пришла мысль, что она сама принесла сюда своего ребенка и собственными руками положила его в паутинную колыбель.

* * *

Но, вместо того чтобы впасть в оцепенение (сделать-то все равно ничего было нельзя), вместо того чтобы терзаться страхом и угрызениями совести, вместо того чтобы плакать, молиться или просто закрыть глаза и подчиниться неизбежному, Аделаида разозлилась. Здорово разозлилась. По-настоящему.

В реальной жизни это случалось с ней очень редко. Зато уж если случалось, то всем оказавшимся поблизости ничего не оставалось, как побыстрее спасаться бегством.

Или, по крайней мере, надевать каску и бронежилет.

– Ты, тварь! – крикнула Аделаида пауку, напрягая и расслабляя мускулы. – Оставь моего сына и иди ко мне!

Паук от неожиданности застыл. Потом, видимо, поразмыслив и взвесив все «за» и «против», продолжил движение к ребенку. Аделаида уже видела смутную восьминогую тень, нависшую над беспомощным, шевелящим ручками и ножками младенцем.

И закричала снова, заорала, захлебываясь собственной яростью, так громко, что у паука должны были лопнуть к чертям все его барабанные перепонки – если, конечно, они у него имелись.

– Сволочь! Гад! Урод восьмиглазый! Иди сюда! Ко мне! Что, боишься с женщиной не справиться?!

Тут уже паук повернулся на зов. А ее ребенок, ее малыш, ее умница, нисколько не испугался пронзительных маминых воплей, а, наоборот, успокоился и заулыбался.

Паук двинулся к ней. Аделаида, опасаясь, что злодей передумает, продолжала кричать и осыпать его всеми известными ей ругательствами и оскорблениями.

Паук наконец весь оказался в поле ее зрения.

Выглядел он еще хуже, чем Аделаида предполагала.

Но это ее уже не беспокоило. То ли от ее криков, то ли оттого, что она напрягала мускулы, часть паутины, прижимавшей ее правую руку к телу, немного ослабла.

Еще несколько рывков и судорожных движений, и паутина порвалась.

Аделаида выдернула руку из кокона и изо всех сил, не примериваясь, врезала кулаком прямо по нависшей над ней мерзкой хитиновой харе.

* * *

Аделаида была готова к взрыву боли в кулаке, к тому, что отбитая рука повиснет бессильной плетью, что паук тут же и перекусит ее огромными жвалами. Она не думала об осмысленности своих действий, она вообще ни о чем не думала, подчиняясь инстинкту, она собиралась сражаться до последнего – если не руками, то зубами.