Читать книгу "Американская дырка - Павел Крусанов"

Известно: все играющие на гуслях и свирели, – потомки Каина, но эти – самые окаянные. О них не будем.

Немудрено, что многие непризнанныепризнанные мастера культуры на публике актерствовали, усугубляя полноту жизни всевозможными импровизированными провокациями. Актерствовал и Белобокин – как блоковский паяц, он жил, истекая клюквенным соком. Но то на публике, а сейчас мы были вдвоем – мы знали друг друга тысячу лет, и ему, по правилам, полагалось быть вменяемым. Просто сейчас он завел какую-то игру, какую-то спонтанную забаву и как бы предлагал мне в заданном лабиринте отыскать если не выход, то, что ли, переключатель регистра, позволяющий синхронизировать нашу логику. И я, кажется, этот переключатель нащупал.

– А Курехин пил?

– По-всякому бывало. Бывало – пил, а бывало – только закусывал.

Всухомятку то есть.

Отличная иллюстрация к фразеологизму “найти общий язык”.

– Но толк в водке знал, – продолжал Вова. – Хотя, конечно, поначалу мы все по бормотухе ударяли. Однако вышли, вышли на правильную дорогу и теперь не свернем. Ведь это только сикарахи всякие считают, что водка – зверское дело. Что, мол, косяк там, кокс или другая химия – изящнее вставляет и нежнее торкает. Это они от пустых понтов и голого бескультурья. А если приглядеться, то все титаны духа либо пьют, либо уже в завязке. Есть, конечно, извращенцы вроде всяких там бодлеров и гасанов бен сабов, но неужели мы об этих пидорах говорить будем? Нечего нам о них говорить. Мы горизонт иначе расширяем – мы в

Бога веруем, водку пьем и в баню ходим.

Косяк Белобокин помянул явно в риторическом запале – пыхал он регулярно и с удовольствием, да и в других допингах знал толк. А вот про баню… С баней Капитан тоже многие фундаментальные вещи связывал.

Например, копоушки.

Я снова наполнил рюмки.

– А что тебе, собственно, Курехин? – внезапно принял человеческий облик Вова.

– Да так… – сказал я с осознанным легкомыслием. – На твою живопись глядя, вспомнил его последнюю “Поп-механику”. Сильное было зрелище – голые старухи, штангисты с хлыстами, люди на крестах… А помнишь, как там на сцене каскадер не понарошку, а всерьез загорелся? Жуть!

– “Механику № 418” финский продюсер оплачивал – Юкка-хрюкка какой-то, – сообщил Белобокин. – Курехин полгода вакханалию готовил: в конце августа выступил в Хельсинки, в сентябре – в Берлине, а в декабре – у нас, в “Ленсовета”, но уже с Дугиным и Лимоновым. У

Дугина как раз избирательная кампания шла – они одновременно на ТВ диспут готовили: Зюганов – Курехин – Дугин. А Юкка как эту

“Механику” в действии увидел, бросил свое продюсерское производство, ушел из семьи и начал разводить кактусы.

– Для Курехина это была прощальная, можно сказать, лебединая

“Механика”. Так ведь?

– Да, но он потом еще в Штаты слетал – там у него в Майами и в

Нью-Йорке концерты были. А когда вернулся, сразу в Москву отправился какой-то японский проект обсуждать. – Белобокин с треском раздавил в кулаке сушку. – В больницу он только в мае лег, а девятого июля умер… Налей, что ли. Помянем.

Мы выпили, не чокаясь. Потом Вова приложился к нарзану, молча подошел к запыленному музыкальному центру, перебрал разбросанные на полу CD-диски и один из них сунул в приемную щель. Это был курехинский “Детский альбом”.

– А в больницу ты к нему ходил?

– Нет. – Белобокин как будто погрустнел. – Мы были приятелями, но не друзьями. Не знаю, были ли у него вообще друзья. Он умел влюбить в себя – это да, но близко не подпускал. Он очень здорово чувствовал край – так здорово, что некоторые пустобрехи его фашистом называли. – Он с досадой махнул рукой. – А в больницу к нему в последние дни Дугин ходил, еще Дебежев, Волков, тоже уже покойник,

Потемкин, Брагинская, отец Константин и авторитет один – Ринат

Ахметчин. Ну и Настя, конечно. Разноперая компания. – Вова продул и закурил “беломорину”. – А вообще тогда свобода кончалась. Серега, как человек необыкновенный, это чувствовал и по-своему отметил. В общем, правильное время выбрал, потому что, когда свобода кончается, быть свободным может только клоун.

Разумеется, Белобокин имел в виду себя – при всем его наведенном юродстве трезвости ума Вове было не занимать.

– Что значит – свобода кончалась? – Я достал сигареты и с удовольствием закурил.

– То и значит. Свобода – это всегда переход, тамбур, междудверье, промежуток. Она есть только на стыке несовместимых времен, или культур, или даже цивилизаций и только в тот момент, когда еще неясно – кто кого. Со второй половины девяностых стало ясно – кто кого. Наше лучшее время кончилось.

Ну что ж, предание о золотом веке – вечный спутник человечества.

Люди никогда не бывают довольны настоящим, а поскольку опыт не позволяет им питать серьезные надежды на будущее, они льстят прошлому и там воображают себе рай. Нипочем бы не подумал, что и

Белобокин подвержен этой грезе. Мы снова выпили.

– Скажи мне, светлая голова, – решил я подлизаться к Вове, чтобы на всякий случай усыпить его бдительность, – почему все начинания

Курехина, какое ни возьми, имели склонность пусть не всегда разрушительную и ниспровергающую, но обязательно провокативную – нарушающую равновесие, спокойствие, привычную трехмерность? Откуда этот интеллектуальный бомбизм?

– Я же сказал, – вновь хрустнул сушкой Вова, – он был необыкновенный человек.

– И что это объясняет?

– Все. – Глаза Белобокина уже горели хмельным огоньком. – Что чувствует обыкновенный человек в уравновешенном, стабильном, трехмерном мире, полном незыблемых авторитетов?

– Что?

– Обыкновенный человек чувствует себя защищенным. А что в этом же случае чувствует необыкновенный человек?

– Что?

– Он чувствует себя обыкновенным человеком. Розовой свинкой.

Эта, в сущности, простая мысль поразила меня своей глубиной и завершенностью – в самом деле, тему можно было считать закрытой. Что я, собственно, хотел узнать? Какие откровения надеялся услышать?

Думал напасть на след? Но какой ты, в задницу, вольный камень, если оставляешь следы?

“Мой конь умчал меня в поля,

Где пахнут липой тополя,

Где воют воем кобеля”, – стремительно летели из динамиков прозрачные звуки “Детского альбома”.

– Пойду сменю в аквариуме воду, – заявил Вова, направляясь к туалету. Он был мастер на изящные иносказания.

3

На столе лежала газета, многотиражный еженедельный дайджест, сложенная так, что первой в глаза бросалась статья о русском ваятеле

Белобокине, утершем нос всему международному скульптурному сообществу: в то время как остальные постигали традиционные материалы от бронзы до хлебного мякиша и от квебрахо до пустых пластиковых бутылок, он взял в качестве сырья стихию – огонь. Статья называлась довольно поэтично: “Динамитчику от Прометея”. Понятное дело – Вова полной грудью вдыхал долгожданный фимиам.