Читать книгу "Венецианский эликсир - Мишель Ловрик"

Так что я не смогла разжечь в нем всепожирающую ревность, ибо он не испытывал ко мне настоящей страсти. Он смирился бы с моей потерей, хоть и с трудом. Я не была ему жизненно необходима. Поражение так сильно меня обескуражило, что я стала молчаливой и грустной. Я потеряла всякую надежду. Свои чары я больше не подвергала сомнению, потому что потеряла в них веру. Я просто утонула в пучине собственного горя. В тот последний день я позволила ему посадить меня в карету, ни разу не воззвав к его милости.

Но я льстила ему до последнего, заставив считать, что любовь к нему, а не разочарование в его силах заставило меня побледнеть и стушеваться.

— Хочешь, я тебе спою? — спросила я глухим голосом, когда мы гуляли в парке в надвигающихся сумерках.

Он встретил наказание, как мужчина. Он прошептал:

— Да, дорогая, пой.

Я запела по-английски голосом холодным, словно замерзшие ветви деревьев в этом парке.

Я купила розу в Риальто,

Поставила ее в высокую вазу,

Которая оставила след

На любовном письме, которое ты мне не прислал,

Напротив зеркала, в котором отразилось

Лицо, которое ты больше не любил.

Он покраснел и отвернулся, пряча лицо.

Я спросила:

— Разве тебе не понравилось? Хочешь, я спою еще куплет?

Он молча покачал головой и взял меня за руку.

Я крепко сжала его ладонь.

— У тебя есть пульс, значит, должно быть и сердце.

Но я отпустила его, ведь он этого хотел.

7

Литус для лица

Берем желчные пузыри быка, три штуки; ректифицированный винный спирт, три пинты; настойку, извлеченную и доведенную до консистенции меда; растворяем это в лимонном соке, две унции; добавляем порошковую каломель, три драхмы; соль купороса, две драхмы; венецианскую буру, одну драхму; крахмал, полторы драхмы; выставляем на солнце на четыре дня, процеживаем и выпариваем до медообразного состояния.

Помогает при солнечных ожогах, веснушках, пятнышках, прыщах, покраснении, угревой сыпи и любых других недугах кожи лица. Покрывать пораженную область трижды в день.

После этого холодного расставания я всю дорогу до Венеции просидела в карете в таком состоянии, словно меня обухом по голове огрели. Маззиолини, который, как обычно, каким-то волшебным образом материализовался в экипаже на первом же постоялом дворе, смотрел на мою пассивность с явным удовлетворением. Только когда гондола покинула Местре[13]и передо мной замаячили башни Венеции, я смогла очнуться от этого забытья.

Я почувствовала, что впереди меня поджидает опасность. Разве могли мои хозяева проявить милосердие? Я никогда их не подводила, и потому мне не приходилось задаваться этим вопросом. Но Стинтлей оказался серьезной ошибкой. Более того, поглядев на собственное отражение в грязном стекле последнего постоялого двора, где мы ночевали, я смахнула со лба непослушные кудри и посмотрела правде в глаза. Моя кожа устала. Вокруг глаз залегли маленькие морщинки. На носу и подбородке появились красные пятна. Рот потерял былую полноту. Мне пришло в голову, что в последние месяцы моя красота успела немного увянуть. Конечно, были дни, когда я напоминала экзотический цветок, но бывали также моменты, когда мне лучше было бы спрятаться и не показываться никому на глаза. Я теряла привлекательность. Угроза возвращения в монастырь стала ощутимой.

Когда меня позовут в покои хозяев, они осмотрят мое лицо холодными глазами, и тогда мое будущее будет определено.

Пока гондола медленно плыла к Венеции, холодный соленый ветер развевал мои волосы и заставлял глаза слезиться. Я видела башни и церкви родного города искаженными и перекошенными сквозь слезинки, повисавшие на моих ресницах. Я схватила бархатную подушку и прижала ее к груди, вдыхая ее легкий мускусный запах, сочетавший в себе ароматы десятков видов духов женщин, пользовавшихся услугами этой гондолы, — дочерей, невест, матерей и вдов. Запах и образы, которые он вызвал, породили во мне отвращение. Я швырнула подушку в занавески, разделявшие гондолу, и она полетела куда-то за борт. Отдернув занавеску, я с удивлением обнаружила, что она не утонула. Ее отнесло волнами в сторону, где она весело поблескивала на солнце золотым шитьем. К счастью, гондольер смотрел в другую сторону и не заметил утраты столь важного элемента декора лодки.

Мне в голову пришло несколько здравых мыслей. Мне не следовало никому позволять играть собой, словно безвольной куклой. Не следовало позволять Валентину отказываться от меня только потому, что у него не хватало силы воли показать свою любовь ко мне.

Ничто из этого не отразилось у меня на лице, поскольку в противном случае Маззиолини не вел бы себя так беспечно.

Думая, что работа выполнена, и убаюканный моим полубессознательным состоянием, Маззиолини отпихнул гондолу со мной от берега, но сам в нее не прыгнул. Из соображений благоразумия в Венеции он редко сопровождал меня в моем же экипаже или гондоле, но всегда следовал по пятам. Теперь я увидела, что он отвлекся, встретив на берегу знакомого. Маззиолини сам не был уроженцем Венеции. Я заметила, как он сделал своему гондольеру знак подождать, пока он обменивался любезностями с каким-то незнакомцем. Я подумала: ведь у него тоже есть какая-то жизнь… Время от времени он поворачивал голову, поглядывая на мою гондолу. Я заметила, как он перевел взгляд на бархатную подушку, дрейфующую недалеко от берега, потом отвернулся.

В поле зрения появилось большое рыболовецкое судно, спешащее к берегу. Я подсчитала, что примерно через пять минут наши пути должны были пересечься. Заметив опасность, гондольер увеличил скорость, и через пару минут судно было между нами и Маззиолини.

Я быстро вылезла из каютки и выпрямилась, опасно раскачивая лодку. Я схватилась за живот и крикнула рыбакам:

— Помогите! Мне очень плохо! — И повернулась к опешившему гондольеру: — Можешь плыть дальше без меня.

Я швырнула ему крупную монету, которую он ловко поймал. Он не понял, что это плата за неудобства, которые доставят ему инквизиторы. Я взяла только один чемодан и сказала, что все остальные он может подарить жене. Что бы он там ни думал, вид роскошного багажа успокоил его. Он махнул мне рукой на прощание и помог перебраться на рыболовецкое судно.

Несколько минут спустя я лежала в сырой каюте. Все время извиняясь, один из рыбаков ощупал мой живот, подозревая беременность. Не обнаружив ничего, он потрогал мое горло и запястья. Я сказала, что мне уже лучше, что тошнота прошла.

— Возможно, вам лучше выйти на палубу, госпожа. Здесь спертый воздух.

Он был прав. Содержимое трюма издавало отвратительный смрад.

— Свежий воздух должен мне помочь, — согласилась я, — но я боюсь сидеть там среди мужчин. Позвольте мне просто взобраться по лестнице так, чтобы только моя голова возвышалась над палубой. Так я смогу подышать.