Читать книгу "Криминальные будни психиатра - Андрей Шляхов"

Все, теперь можно было отправляться домой. Очередная и очень беспокойная рабочая неделя завершилась. И вроде как нормально завершилась, сделал все, что планировал. «Ай да молодец, возьми с полки пирожок!» — похвалил себя убийца, и ему вдруг очень сильно захотелось пирожков. Так сильно, что засосало где-то под ложечкой и рот наполнился слюной. Убийца очень любил несладкую выпечку — мясные и рыбные пироги, пирожки, расстегаи, беляши. Любил с детства, мать приучила, таких вкусных пирогов, как у нее, он больше нигде не встречал. В пироге, как и в человеке, все должно быть прекрасно — и румяная хрустящая корочка, и воздушное тесто, и обильная, ни в коем случае не пересушенная начинка, и глазурный блеск поверху… Обмякший пирог — не пирог. Сухой — тоже. Ну а на начинке жадиться — это вообще срамота. Хочешь сэкономить — не берись за пироги, пеки оладьи, дешево и вкусно.

Дома убийца сунул брюки в стиральную машину (карман, в котором лежали пакеты, вывернул, чтобы лучше прополоскалось), насыпал побольше порошка и поставил на самый долгий режим стирки. Затем он долго стоял под душем, давая воде возможность смыть с него не только грязь, но и все плохое. Выйдя из душевой кабины, убийца ожесточенно растер тело полотенцем, порадовался тому, что, несмотря на возраст, все еще бодр, силен и подтянут, и отправился праздновать окончание рабочей недели, совпавшее с окончанием долгого хлопотного дела.

На пороге кухни убийца чертыхнулся и вернулся в прихожую. Там он обтер тряпочкой (жена не выбрасывала ничего из старой одежды — все переводила на тряпки для хозяйственных целей) свои полуботинки и долго, очень тщательно натирал их кремом. Добившись зеркального блеска, могущего впечатлить любого, даже самого взыскательного служаку-строевика, убийца выбросил тряпочку в мусорное ведро, вымыл руки и начал накрывать на стол. При этом он негромко напевал:

Как упоительны в России вечера,

Любовь, шампанское, закаты, переулки,

Ах, лето красное, забавы и прогулки,

Как упоительны в России вечера,

Балы, красавицы, лакеи, юнкера,

И вальсы Шуберта, и хруст французской булки,

Любовь, шампанское, закаты, переулки,

Как упоительны в России вечера…[12]

Праздничный ужин мог показаться скромным в своей простоте — водка, сало, чеснок, соленые огурцы, но убийца всем напиткам предпочитал водку, а всем деликатесам хорошее сало. Розоватое, непременно с мясными прожилками, правильно просоленное и слегка примороженное. Не замороженное, а именно слегка примороженное, чтобы нарезалось тонко-тонко, чтобы ломтики в полном смысле этого слова таяли на языке.

К тому же убийца совершенно не умел готовить. И не любил. Поэтому о каком-нибудь праздничном блюде, приготовленном для себя самого, и речи быть не могло. Сильно поднапрягшись, убийца мог приготовить глазунью или пожарить картошку, но не более того. А что такого праздничного в глазунье или в жареной картошке? Если речь заходила о кулинарии, убийца признавался, что ничего в ней не смыслит. «Мои кулинарные способности идут не дальше очистки банана и разогрева пиццы в микроволновке», — говорил он. Потому-то и легенду выбрал кулинарную, заранее отводил подозрения как можно дальше от себя. И не зря отводил…

Как упоительны в России вечера,

В закатном блеске пламенеет снова лето,

И только небо в голубых глазах поэта

Как упоительны в России вечера…

На этом песня оборвалась. Сервировка окончена, пора садиться. «И только небо в голубых глазах поэта…» А какого цвета глаза у Ковальчука? Серые, кажется…

Глаза у Ковальчука были голубыми, но при скудном складском освещении, да еще подернутые смертельной поволокой, они показались убийце серыми. До убийства он избегал смотреть в глаза Ковальчуку, опасаясь преждевременно испугать его.

— Хорошо бы, так гладко и закончить, — подумал, опрокидывая в рот первую стопку. — Устал я очень.

Он не заметил, что сказал это вслух. Впрочем, можно было и вслух, все равно больше никого дома не было. Хоть шепчи, хоть кричи — результат один и тот же. Одиночество не напрягало, внутренне, в своих ощущениях, он всю жизнь был одинок и ни в чьем обществе не нуждался. Зачем нужно общество, если наедине с самим собой так хорошо? Себя всегда поймешь, с собой всегда договоришься, сам себя никогда не предашь. Тема предательства была основной в переживаниях убийцы. Однажды он рискнул впустить в свой мир женщину (размечтался, наивный мальчишка), понадеявшись на то, что она станет его второй половиной. Как бы пошло ни звучало определение «вторая половина», сколь бы заезженно оно ни было, но ничего лучшего пока никому придумать не удалось. Увы, никакой половины не получилось — предала, изменила. Кому можно верить? Только себе. И надеяться следует только на себя. Другой, не очень умный и совсем недальновидный, желая избавиться от кого-то, нанял бы киллера и чего? В пятидесяти процентах случаев (или близко к тому) вместо киллера можно нарваться на оперативника. В других пятидесяти процентах — превратиться в пожизненный объект шантажа. И это если наемник не попадется при исполнении заказа или вскоре после того. А ведь многие попадаются… Короче говоря, как не ладь, а все неладно выйдет. То ли дело — самому. Сделал дело — гуляй смело, все шито-крыто. Сам себя не подведешь, сам на себя не донесешь, сам себя шантажировать не станешь, самому себе вредить глупо и незачем.

Дальше убийца пил без тостов и пожеланий. Наслаждался процессом и ни о чем не думал. Именно так и положено отдыхать после трудных дел. Отдыхать, сознавая, что ты все сделал, как надо, так, как задумал, так, как спланировал. Это ли не счастье?

Впрочем, дело еще не было закончено. Закончена была первая часть, наиболее трудоемкая и наиболее опасная. К шести убийствам следовало добавить еще одно, путающее следы и перекладывающее вину на другого человека. Следующее убийство должно было стать последним. Непременно — последним. Серийному убийце по прозвищу Кулинар предстояло покончить с собой. То ли в порыве раскаяния, если, конечно, такие порывы бывают у серийных убийц, то ли в порыве отчаяния. Отчаянию в той или иной мере подвержены все люди, только некоторых отчаяние побуждает действовать, а у других опускаются руки.

Убийца немного жалел, что седьмой эпизод (про себя он называл это «эпизодами», считая себя кем-то вроде режиссера) получится без предсмертного письма. Ах, как бы оно было кстати, это предсмертное письмо Кулинара! Небольшое, совсем короткое, что-то вроде: «Не могу больше жить после того, что наделал», — написанное собственноручно непосредственно перед тем, как покончить с собой. Именно — собственноручно, все другие варианты отпадают напрочь. Набрать на компьютере и распечатать на принтере, это все равно, что оставить возле трупа записку: «Он не сам, его убили». Сразу возникнут подозрения, в полиции работают далеко не идиоты. А все должно быть сделано так, чтобы явных подозрений не возникало. Чтобы ухватились служители закона за то, что им подсунут, и сочли дело закрытым. Оно и будет закрыто, потому что больше никого убивать не придется. Незачем убивать. Все. Конец! Финиш! Дело сделано. И главным доказательством станет книга, найденная рядом с трупом мнимого самоубийцы. Полистал напоследок чувак свою настольную книжку, осознал, каких дел натворил, да и покончил с собой. Нет, не совсем так. С учетом способа это будет выглядеть несколько иначе — решил чувак покончить с собой да полистал напоследок настольную книгу. Книга — это главная улика, которая безоговорочно укажет на убийцу. Есть, правда, одна маленькая проблема — на книге не будет отпечатков пальцев самоубийцы, но тут уж придется положиться на веру в силу привычек — Кулинар настолько привык браться за свою «Книгу о вкусной и здоровой пище» в перчатках, что надел их даже перед смертью. Маньяк, что с него взять?