Читать книгу "Книга предсказанных судеб - Мария Очаковская"

– Он не мог обознаться? – встревожилась я.

– Нет, то, без сомнения, были бьянчи. Облаченные в белое, они шли по дороге, распевая псалмы, и каждый, как сказал мэтр Мартен, держал в руках плеть.

– Скверный знак, – заметил фра Микеле.

– Неужто это повторится?! – воскликнула я, с тревогой посмотрев на сидящую рядом дочурку.

– Ах, как это страшно! – не удержалась от замечания юная Элинор. – Я знаю, это братство бьянчи, они истязали себя.

– Нет, истязали себя флагелланты, а эти лишь, одевшись в белое, молились и предавались суровому посту, – горячо возразил ей Жакино. – Скажите, миледи, кто из нас прав, она или я?

– Тут важно другое: и те и другие считались предвестниками чумы… – вставил свое веское слово Бернар, который проявлял неподдельный интерес к искусству врачевания и ко всякого рода недугам. – Мадам, прошу вас, расскажите, были ли вы свидетельницей чумного мора? И когда болезнь пришла в Бургундию?

– Была… – помолчав, ответила пожилая дама, и взгляд ее преисполнился печали. Будто старая, давно затянувшаяся рана острой болью напомнила о себе. – Однако то, что я видела, произошло не здесь, не в Бургундии…

– Так что ж, черная смерть и в самом деле так страшна, как все об этом говорят? – спросил Бернар.

– Именно так, друг мой. За всю свою долгую жизнь я не видела ничего страшнее чумного мора, поразившего однажды мой родной Лангедок. Ни одно поле брани, ни один крестовый поход не могут сравниться с этой болезнью, ибо изо всех слуг смерти чума была и остается самой верной.

В ту пору мне исполнилось тринадцать лет, и я счастливо жила в отеческом доме, в замке Фуар, коротая дни в компании моего младшего брата. Наша мать и старшие сестры, две из которых были обручены и готовились к замужеству, гостили тогда у родни в Перпиньяне. Они-то и известили нас о прибытии туда торгового судна с богатыми товарами с Востока. В Перпиньяне правило «quaranta giorni»[55]соблюдалось менее строго, чем в больших портах, к примеру в Марселе. И это, возможно, послужило веской причиной для торговцев бросить якорь именно там. Помню, как, получив это известие, наш добрый батюшка тотчас схватился за голову. Известно, как нелегко выдавать замуж двух дочерей, имея в запасе еще двух других на выданье. В прежние времена цена на шелк была чуть не вдвое выше нынешней.

Прошло несколько дней, прежде чем добрый барон Гийом Гранфуа принял решение, ибо внимания сеньора требовали не только семейные, но и городские дела. Тогда в замок к нам явились члены городского совета и, сколько я помню, тот самый крестьянин, на дворе которого родился теленок с шестью ногами. Это чудо, вызвавшее кривотолки и настоятельно требующее разъяснения, привели показать барону.

«Что означает сие явление, мне пока неведомо, – по размышлении ответил им отец. – Нам остается уповать на мудрость Всевышнего, который непременно укажет и подаст знак, когда придет на то время».

Для себя отец, вероятно, по-своему истолковал появление животного о шести ногах и отправил-таки с верной оказией в Перпиньян тяжелый кошель, наполненный золотыми монетами.

Спустя пару дней сизарь, вернувшийся в родную голубятню, принес барону в ответ слова горячей любви и благодарности. Матушка описала, как счастливы были обе старшие дочери, примерявшие обновы, и как хорошо идут к их белой коже и светлым кудрям и карминовые шелка, и лазоревые атласы. Не припомню точно, сказывала ли баронесса, сколько за все это было уплачено. Но сомневаться в щедрости и доброте супруга матушке допрежь не приходилось.

Миновали еще три-четыре дня, которые запомнились мне лишь дождем, безрадостным и обильным. Мы с братом, лишенные привычных прогулок и игр на воздухе, скучали. Мне казалось тогда, что Господь забыл об обещании, данном Ною, больше не посылать на землю потопа. Залив все дороги и дома в низине, дождь внезапно кончился. Но с первыми солнечными лучами на едва просохших улицах города жители стали находить дохлых крыс, которые во множестве валялись повсюду.

Тотчас почувствовав неладное и разослав гонцов по соседним замкам и селениям, в первую очередь в Перпиньян, отец поспешил собрать городской совет.

В ожидании новостей и во избежание заразительных болезней совет, заседавший с полудня до полуночи, издал эдикт, предписывающий убрать с улиц города падаль, развести костры и, постоянно поддерживая огонь, окуривать город дымом ароматных и лечебных трав (окуривание, разумеется, надлежит проводить и внутри домов), а также звонить в колокола, ибо колокольный звон отгоняет зараженный воздух. Кроме того, эдикт предписывал изгнать из своих домов наложниц и запретить повсеместно игру в кости.

Наутро после оглашения эдикта к отцу подвели трех бродячих каботинов[56], только прибывших в город. Грязные, дрожащие, голодные и напуганные, они едва стояли на ногах. Поэтому, прежде чем начать расспросы (всех тревожило только одно – что означает этот недавний крысиный мор и не происходит ли нечто подобное у наших соседей?), отец приказал выдать им по ломтю хлеба и кувшину вина. И вот, наскоро утолив голод, они принялись за рассказ.

Музыканты объяснили, что в нашем городе они оказались случайно, так как, двигаясь вдоль побережья, держали путь в Перпиньян в надежде заработать там несколько монет. Два дня назад они уже почти достигли своей цели, как вдруг по дороге им встретилась повозка, стремительно удаляющаяся от города. Пыль от нее еще не успела осесть, как появилась вторая, за ней третья. Это насторожило каботинов. И вот наконец возница следующей повозки, придержав лошадей, прокричал им с козел, что в Перпиньян идти нельзя. «Над воротами уже вывесили черный флаг. Немедля поворачивайте обратно! Дальше, быстрее и позже», – донеслись до каботинов его последние слова, и повозка скрылась.

Выслушав музыкантов, собравшиеся притихли, не решаясь произнести вслух свои страшные догадки. Мы с братом, по юности не ведая, что это значит, во все глаза смотрели на отца. Тогда на его лице я впервые прочла растерянность и страх. Он привлек нас к себе и, опустившись на колени, велел последовать его примеру. Мы с Робером, как и все бывшие на площади, подчинились и, осенив себя крестным знамением, стали горячо молиться. Но тут посреди коленопреклоненной толпы я заметила высокую фигуру мажордома. С белым как полотно лицом он подбежал к отцу:

«Простите, что прерываю вас. Но я принес плохую весть, боюсь, она не терпит отлагательств. Ваша милость, я полагаю, это…»

Едва он успел произнести это страшное слово «peste»[57], как в церкви напротив громоподобно ударил колокол. Видно, звонарь только что забрался к себе на колокольню и во исполнение новооглашенного эдикта принялся за работу.

Так с колокольным звоном в нашу жизнь ворвалась чума. И первой ее жертвой стал старый Кловис, смотритель батюшкиной голубятни…