Читать книгу "Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн"

душевный разговор, когда нам грустно и одиноко, и деликатно молчит, когда человеку потребны тишина и покой. О ней легко и приятно говорить как о женщине – любимой, преданной, охотно и легко отзывающейся на любые движения твоей непредсказуемой души.

Знакомый славист-венгр, с которым мы однажды обсуждали сравнительные достоинства разных крепких напитков, сказал: «Водка лучше всего». Внутренне-то я с ним согласился, но из соображений толерантности сказал, что и их палинка, мне кажется, очень даже хороша. «Палинка хороша, – согласился венгр, – но водка… как бы это сказать…» В этом месте он стал энергично шевелить пальцами, подыскивая правильное русское слово. «Водка, – сказал он почти торжественно, – самая честная!»

По-моему, точнее не скажешь – даром что иностранец. Водка самая честная, это чистая правда.

И мы с ним налили по рюмке, чтобы немедленно, не сходя с места, убедиться в этой ее сугубой честности. И она нас, разумеется, не подвела.

Вообще-то, пить ее лучше всего с соотечественниками, наделенными схожим с твоим социальным и чувственным опытом. С соотечественниками, которым не надо всякий раз объяснять, что сначала рюмка, а потом уже ложка борща или маринованный гриб, а не наоборот.

Живя какое-то время в Германии, я взвалил было на себя нелегкое бремя культурного героя, пытаясь обучить диких немецких знакомцев пить водку по-нормальному, то есть перед едой, а не после. С закуской, а не без. И, главное, не произносить этого ужасного, оскорбляющего чувствительный слух выпивающего россиянина «nasdorowje». Если не знаешь, что именно говорится в этих случаях, не говори ничего. Вотще: выполнить миссионерский долг мне так и не удалось.

Но главное – даже не это. Как же я был изумлен, чтобы не сказать оскорблен в лучших чувствах, узнав однажды, что в немецком языке водка вовсе не жена и не подруга, а черт знает кто. Она там, представьте себе, не «она», а «он». Она там буквально «der Wodka», а потому пропеть немцу ту песню о водке, которую я исполнил в начале этого текста, совершенно невозможно. Ну! И о чем с ними говорить после этого? У них, кстати, и «смерть», и «война» – вовсе не фатальные тетки, как у нас, а грубые, поросшие дикой шерстью и лишенные всяческой привлекательности мужики.

Впрочем, «кофе» у них тоже мужского рода. Еще совсем недавно я бы добавил: «как у нас». А теперь уж не добавлю. Потому что бывший наш «кофе» уже вот-вот подвергнется унизительной кастрации, превратившись в бесполое и безвольное существо. «Оно» уже никогда не будет мне другом и братом, неизменно взбадривающим и протягивающим, если надо, руку братской помощи. Пить-то я его буду, разумеется. Но уже – по рутинной привычке и не более того. Без прежней радости. Язык – не пустая вещь.

Однажды, в конце восьмидесятых, мне позвонил незнакомый человек, на каком-то условном русском сообщивший, что он из Польши, что он друг такого-то, то есть моего давнего приятеля и переводчика, и что он был бы рад повидаться и познакомиться. Я пригласил его к себе. Он пришел. Пришел не один, а в сопровождении литровой бутылки «Выборовой».

Это было как никогда кстати – в Москве свирепствовала горбачевская антиалкогольная кампания.

Мы с гостем сели за стол, налили, и взаимоинтересное общение началось. Интересное прежде всего в лингвистическом отношении.

Мой новый знакомый знал штук пятнадцать русских слов, я – штук восемь польских. Сначала мы выпивали и лишь улыбались друг другу, обозначая сдержанную радость от самого факта общения. Но надо было что-то и говорить.

И мы говорили. А также слушали и даже понимали.

Боковым зрением следя за процессом исчезновения жидкости в бутылке, я обнаружил очень интересную закономерность.

Я заметил, что пока мы употребляли первую треть, гость старался говорить по-русски и понимать, что говорю я. Это было нелегко.

На второй же трети я, как мне показалось, довольно бегло заговорил по-польски. По крайней мере, настолько, что поляк хорошо меня понимал и даже смеялся в наиболее удачных и остроумных местах.

Когда мы перешли этот рубеж и приступили к последней трети, мы заговорили каждый на своем языке, прекрасно понимая друг друга. Языковой барьер был сметен окончательно.

Так, «Выборова» легко и непринужденно сыграла ту самую коммуникативную роль, какую в наши дни играет, допустим, какой-нибудь малоповоротливый «Гугл-переводчик».

Исторический опыт убеждает нас в том, что именно они – водка и язык, скрепленные между собой невидимыми, но неразрывными нитями, – служат столь же тайной, сколь и мощной основой всей нашей жизни и всей нашей истории. Связь эта гораздо глубже, чем наши возможности ее постичь, а потому мы можем лишь строить догадки. Например, о том, что и то и другое дает нам иллюзию свободы и на какое-то время способно примирить с недружелюбной реальностью.

А потому ни то ни другое совершенно не терпят посягательств на свою выстраданную веками автономность. А потому во все времена все антиалкогольные кампании и все попытки реформ языка, какие бы формы они ни принимали, с какими бы благими намерениями и с какой степенью радикальности ни проводились, воспринимались как приметы близкого – для кого-то долгожданного, для кого-то катастрофического – конца текущей исторической эпохи.

Свадьба

Помню, помню. Сколько себя помню, помню и это. Помню, что в один из самых темных и студеных дней года все прогрессивное человечество с небывалым подъемом отмечало день рождения великого вождя и учителя. И отмечало до тех пор, пока…

Ладно. Об этом учителе и вожде я ничего говорить и писать не буду – хватит уже, я считаю. Хватит. Я лучше расскажу про что-нибудь совсем другое. Про свадьбу, например. Да, представьте себе, про свадьбу!

Я рос в коммуналке, а поэтому разных свадеб насмотрелся вдоволь. И в квартире, и во дворе.

Но я хочу рассказать про самую первую свадьбу, которую я запомнил не как шумное, в ритме звучащего патефона мелькание разноцветных пятен, а как именно свадьбу – с женихом, с невестой, с гостями.

Примерно с тех пор, как я стал кое-как различать отдельные слова и фразы в гомогенном речевом «шуме времени», я постоянно слышал, не пытаясь даже понять значения не вполне понятных слов: «Топится, топится в огороде банька. Женится, женится мой миленок Ванька».

Так пела на кухне в густом котлетном дыму соседская Маруся, женщина малограмотная, добрая и веселая.

Про «баньку» я знал. В баню за отсутствием в квартире ванной меня таскал отец и там яростно тер мне спину жесткой мочалкой. Но это знание с глаголом «жениться» увязывалось как-то не очень.

«Миленок» был,