Читать книгу "Время, занятое жизнью - Урсула Ле Гуин"

Дверь, которая не запиралась, вела в коридор к квартире хозяина дома. Я поставила свой чемодан, а еще восемь или десять подушек и самого громадного, самого уродливого медведя возле двери – как барьер против случайного вторжения постороннего человека. Впрочем, этому медведю я тоже не до конца доверяла.

Мы с Роджером несколько раз проезжали тот самый дом по улицам-спагетти, когда искали наш мотель, и я вздрагивала, потому что боялась снова оказаться в этой «квартире для бабушки».

Я чувствую смутную вину, когда останавливаюсь в обычном мотеле, а не в тщательно спроектированной высококлассной курортной гостинице. На самом деле не такая уж это и вина, потому что предпочтение понятно и обосновано. Элитность чего бы то ни было мне не по душе. «Сообщество избранных», если предполагаются высокий забор и охрана, – не сообщество ни в каком смысле. Я знаю, что множество людей владеют здесь жильем, лично или совместно с кем-то, а также снимают квартиры в этих курортных комплексах. Люди едут сюда не ради общества других белых американцев среднего класса, но ради великолепного воздуха и света высокогорной пустыни, ради лесов, лыжных склонов и тишины. Я понимаю, насколько это прекрасно. Просто не заставляйте меня останавливаться в одном из здешних домов. Особенно в таком, который заполнен гигантскими плюшевыми медведями.

Ладно, все это была лишь преамбула, а сейчас будет рысь.

Рысь живет в Музее высокогорной пустыни. Вкратце ее история такова: когда она была котенком, хозяева удалили ей когти (онихэктомия для кошек – это то же самое, как если бы человеку отрезали ногти вместе с последними фалангами пальцев на ногах и руках). Затем ей удалили четыре клыка и долго говорили, что она их кисонька-кисонька. Потом они устали от нее, или начали бояться, и в итоге выбросили. Ее кто-то нашел, когда она умирала от голода.

Как все птицы и животные в Музее высокогорной пустыни, она была дикой, но не способной выжить в природе.

Ее вольер находится в главном здании. Это длинное помещение с тремя прочными стенками и стеклянной панелью. Внутри есть деревья и несколько укромных мест, а вместо крыши – небо.

Я не помню, чтобы видела рысь раньше. Это красивое животное, поменьше размером, чем пума. У нее очень густой плотный мех цвета меда, по которому на лапах и боках бегут темные пятна, а брюхо, горло и подбородок чисто белые. Крупные лапы всегда кажутся мягкими, но мне бы не хотелось, чтобы меня ударила такая лапа, даже если грозные изогнутые когти вырваны. Хвост короткий, почти обрубок. Уши у рыси довольно странные и милые, с кисточками на концах; правое слегка помято или загнуто. Большая квадратная голова, спокойная, загадочная кошачья усмешка и огромные золотые глаза.

Стеклянная стена не похожа на те, что прозрачны только с одной стороны. Я так и не спросила об этом. Если рысь и знает, что с другой стороны на нее смотрят люди, то не показывает виду. Иногда она поворачивает голову в нашу сторону, но я не заметила, чтобы ее взгляд останавливался на чем-то или следил за кем-то по другую сторону стекла. Ее взгляд проходит сквозь людей.

Людей тут нет. А она есть.

Я поняла, что влюбляюсь в эту рысь, в последний вечер литературной конференции пару лет назад. Писателей пригласили на банкет в музей, чтобы они встретились и пообщались с людьми, поддержавшими конференцию взносами. Такого рода вещи совершенно разумны с точки зрения вознаграждения щедрости, хотя писатели на самом деле такие люди, что общение с ними порой оказывается ужасным разочарованием для жертвователей. Для большинства писателей подобные встречи – тоже испытание. Люди вроде меня, которые работают в одиночестве, обычно по характеру замкнуты и неприветливы. Если piano – это противоположность forte, милая беседа с незнакомцами – точно мое piano.

Миновал час вина и сыров перед обедом, и все жертвователи и писатели неторопливо ходили по главному залу музея и беседовали. Не будучи искушенной в неторопливом хождении и беседах, я, как только заметила пустой коридор, тут же ускользнула, чтобы обследовать его. Сначала я обнаружила американскую рыжую рысь (которую я всегда заставала спящей, хоть она и должна была просыпаться время от времени). Затем, удалившись от людской болтовни и углубившись в полумрак и тишину, я увидела ту самую рысь.

Она сидела, уставясь в полумрак и тишину золотыми глазами. Чистый взгляд, как сказал Рильке. Взгляд насквозь. В тот момент я чувствовала неуместность себя, и неожиданное великолепие зверя, его красота, его полная уверенность в себе взбодрили меня, дали мне утешение и покой.

Я просидела с рысью, пока не пришло время вернуться к своим бандерлогам. В конце вечера я ускользнула снова на минуту, чтобы еще раз увидеть ее. Она величаво спала в домике на дереве, большие мягкие лапы были скрещены перед грудью. И я потеряла сердце навеки.

В следующий раз я увидала ее в прошлом году, когда моя дочь Элизабет отвезла меня в Восточный Орегон на четыре дня (прекрасное путешествие, о котором я однажды расскажу в блоге, если Элизабет мне поможет). Мы с нею посмотрели стенды, и выдр, и сов, и дикобраза, и все, что есть в музее, и завершили наш визит долгим созерцанием рыси.

А на прошлой неделе, перед чтениями, пока Роджер занимался всей тяжелой работой, перетаскивая в музей книги для автографов, я провела с нею еще полчаса. Когда я пришла, она прохаживалась по вольеру, красивая и беспокойная. Если бы у нее был хвост, способный хлестать по бокам, он наверняка хлестал бы. Несколько минут спустя она скрылась, ускользнув через большой лаз в некое заднее помещение. «И то верно, – подумала я, – ей хочется одиночества». Я отошла, чтобы осмотреть выставку бабочек, которая, разумеется, была прекрасна. Орегонский Музей высокогорной пустыни – одно из самых успокаивающих мест, которые мне известны.

Когда я вернулась в коридор, рысь сидела совсем рядом со стеклом, поедая крупную птицу. Мне показалось, это была куропатка. По крайней мере, дикая птица, а не курица. Какое-то время с подбородка рыси свисало хвостовое перо, чуточку умалявшее ее достоинство в глазах смотрящего, но она не признавала смотрящих.

Она трудилась над птицей с усердием и тщательностью. Она смаковала свою птицу, как смакуют бараньи отбивные. Потеряв все четыре клыка, она была в том же положении, что и человек, лишившийся резцов: ему пришлось бы есть боковыми, коренными зубами. Она ела аккуратно. Да, ее замедляло отсутствие клыков, но я уверена, что она никогда не проявляла нетерпения, даже если в пасти у нее оказывались только перья. Она просто опускала крупную лапу цвета меда на свой обед и принималась за него снова. Когда она, наконец, углубилась в птицу по-настоящему, какие-то дети подбежали, визжа: «Ой, посмотрите, она ест кишки!»

Мне пришлось уйти, а потом я читала и подписывала книги и не увидела, как рысь прикончила свой обед.

Когда я вернулась через час или около того, чтобы попрощаться с рысью, она уютно свернулась и дремала в своей спальне на дереве. Крыло и клюв птицы были брошены в грязи у стеклянной стены. На трех деревянных чурбаках сотрудники музея положили трех мертвых мышей – изящная сервировка десерта, как сказали бы в модном ресторане. Я представила, как позже, когда музей закроется и все приматы, наконец, уберутся, большая кошка проснется, зевнет, соскользнет со своего дерева и съест свой десерт мышка за мышкой, медленно, в полумраке и тишине, наедине с собой.