Читать книгу "Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл"

Он вздохнул и взял ее руку в свою. Кисть была хорошо умащенной и приятно прохладной.

— Меня разбудило не только падение меча, — все знает, все слышала! — не в этом дело. Я пришла, чтобы сообщить тебе о своем странном сне.

Цезарь посмотрел на жену с изумлением. И чуть искусственно хохотнул:

— Ты иногда видишь сны? И даже пришла ко мне ночью, чтобы… «сообщить» мне об этом?

Странный, импульсивный поступок для рассудительной Кальпурнии.

— Ты прав. Я очень редко вижу сны. Но этот был очень… слишком ясным. В нем… ты лежал мертвый в развалинах заброшенного здания с провалившейся крышей, — Голос Кальпурнии непривычно подрагивал, как пламя лампы у его изголовья. — У тебя усталый вид. Видно, что ты не спал всю ночь. Марк Антоний сказал, что придет за тобой утром, сопровождать тебя в Курию. Я скажу ему, что ты нездоров. Лучше тебе никуда не ходить… — Она замолчала и бросила на мужа недоуменный взгляд: — Почему ты улыбаешься?

— Потому что тебе меньше всего подходит роль толковательницы снов. Кассандры обычно истеричны, растрепанны, босоноги и безумны.

Даже в своей ночной тунике Кальпурния выглядела безукоризненно.

— Я знаю. Мой сон и меня удивил. Поэтому я и пришла. Так что… лучше тебе утром никуда не ходить.

— Марк Антоний будет долго хохотать, если я объясню ему причину: сон моей жены, Кальпурния приказала. «Хорош диктатор Рима, боящийся бабских снов!»

Она слегка поморщилась, но прекрасно знала, что «начальник конницы» употребил бы именно такие выражения и точно с такой интонацией, какую так хорошо изобразил сейчас Цезарь.

— Как знаешь, муж…

Он замолчал надолго. Потом, трудно выдавливая слова, произнес:

— Скажи, ты не хотела бы… быть свободной… от меня?

— Я — жена тебе перед богами и законом.

— Я не говорю о законе, я говорю о тебе!

— Быть женой Цезаря — это долг и работа, и она мне нравится. Каждый зачем-то родился на свет. Я родилась, чтобы быть женой Цезаря, — сказала Кальпурния твердо, словно надиктовывала рабам список работ на день.

Настоящая римлянка: ее не вывести из равновесия ничем. Почему он не сумел внушить любовь настоящей римлянке? Его самолюбие неприятно саднило. Может, потому и нет у него сына — законного римлянина? Кальпурния вышла за него шестнадцатилетней, и даже во время их первой ночи гигиенические процедуры казались для этой девственницы важнее всего остального! Цезарь подумал вдруг, что он ведь даже не знает, что думает она о его отношениях с Клеопатрой. Никогда не выдала своих мыслей ни намеком, ни словом. Наверняка ведь для нее не секрет, кто расположился со свитой на его консульской вилле в Трастевере, где он проводит все свое свободное время. Ревнует? Ненавидит египтянку? Боится оказаться брошенной? Не боится ничего? Невозможно было сказать хоть что-нибудь по этим словно мраморным губам, сложенным в вежливую полуулыбку.

Кальпурния поднялась, склонилась над Цезарем и поцеловала в лоб.

Он задержал ее руку, посмотрел в лицо:

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Ты выглядишь… взбудораженным, — повторила она.

— У меня была беспокойная ночь.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? Или осталась с тобой?

Он ничего не отвечал. Он устал, ему не хотелось, чтобы она осталась, и не хотелось ее обидеть.

— Честно говоря, мне и самой не мешало бы отдохнуть. Завтра — трудный день. — Она и представления не имела, насколько пророческими окажутся эти слова! — Праздник Anna Perenna!

Кальпурния пошла к выходу, как вдруг остановилась, обернулась:

— Тебе обязательно нужно поспать. Думаю, что могло бы помочь fellatio[105]

Он опять посмотрел на нее недоуменно: Кальпурния никогда раньше не проявляла подобного интереса.

— Да, — убежденно повторила она, — это определенно поможет тебе расслабиться. Если хочешь, я могу прислать недавно подаренную мне Сервилией египтянку. — Пауза. — Она гораздо моложе и гораздо красивее той…

Он посмотрел на нее с усталой улыбкой:

— Спасибо, Кальпурния. За заботу. Не сегодня. Ты прекрасная жена.

— Я знаю, — серьезно кивнула она. — А в Сенате завтра обошлись бы без тебя…

— Нет, Кальпурния, в Сенате завтра без меня не обойдутся. (Он и представления не имел, насколько эти слова тоже были пророчеством!)

— Я слышала, — опять война, Цезарь? Скоро?

— Да. Очень.

— Когда ждать тебя домой? — Голос дрогнул только чуть, совсем незаметно для постороннего уха.

Кальпурния была прекрасно воспитанной римлянкой. А прекрасно воспитанная римлянка никогда и никому не выдаст того, что чувствует и думает, и особенно — если больше всего на свете желает приложить к груди родное, крошечное, теплое существо.

Сначала она хотела сына. Но вот уже очень много лет ей было все равно. Лишь бы родное. Маленькое. Пахнущее теплым молоком и теми запахами, какими пахнут только родные дети. С крошечными пальчиками. Спасение от тоски. Пересудов. От чувства никчемно, никчемно прошедшей жизни.

— Года через три. От силы — четыре.

У нее мерзко, тяжко заныло под ложечкой. О ребенке можно забыть. Девять лет прождала мужа из Галлии, теперь — еще четыре…

— Скажи, когда требуется начинать сборы.

— Уже теперь. Выступаем сразу же после мартовских ид.

Кальпурния посмотрела на него очень внимательно,

словно пронизывала взглядом насквозь:

— Брут не сможет поднять на тебя меч, ты прав. Но откуда ты знаешь, что не смогут другие?

Кальпурния всеведущая…

* * *

Сразу после триумфальной «африканской» процессии Цезаря Рим увидел на песке гладиаторских арен такое, чего не видывал никогда. В этих играх Цезарь превзошел и Помпея, и Суллу — всех! Полчища бойцов сражались с голодными львами и тиграми, которых до этого по несколько дней держали в полной темноте. Хищников натравливали друг на друга и заставляли преследовать по арене грациозные стада невиданных золотистых зверей с длинными шеями. На арену выходили гигантского роста гладиаторы и бестиарии, на песок выпускали из клеток удивительно разных по форме и окрасу зверей, а уволакивали крючьями всегда одно и то же — комки бесформенного кровавого месива, уже мало напоминавшие людей или животных. Вопли человеческой агонии заглушал предсмертный рев зверей.

Цезарь зорко оглядывал трибуны: вот он, Рим. Кто-то вопил в безумном возбуждении, кто-то еще напивался до одури дешевым вином, кого-то уже рвало прямо на трибунах, кто-то жевал купленную у разносчиков еду, и все смотрели на песчаный овал арены внизу — остолбенело и завороженно. Так пусть же смотрят! Пусть знают, пусть нюхают! Ведь именно так — и даже еще страшнее — выглядит любое поле боя, где за них, за великий Рим гибнут легионы.