Читать книгу "В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд"

Семь спящих проснулись в мире, который считал эту логику безупречной. Императоры, заботившиеся о защите римского народа и желавшие получить помощь свыше, инстинктивно обращались к людям, которые, по их мнению, должны были находиться ближе к небесам – епископам Католической церкви. Они, якобы имевшие доступ к небесному двору, и явно к земному – в Константинополе, смогли убедить череду императоров, что самый эффективный способ укрепления обороноспособности государства – укрепление никейского православия. В результате столь мощной комбинации интересов разрушился храм Артемиды. Ведь в 391 г. великий воин император Феодосий I, дед Феодосия II, официально запретил все формы жертвоприношений и поклонение даже домашним идолам.

Этими усилиями в защиту Католической церкви он не ограничился. Возможно, еще более приятным для епископов стало разорение им врага более хитрого и легкого на подъем и намного менее явного, чем язычники. За десятилетие до запрета жертвоприношений Феодосий официально объявил христиан, которые подвергали сомнениям решения Никейского собора, «безумными и лунатиками»108. После этого епископы, ведя непрекращающуюся кампанию против ереси, получили моральное право обратиться к цезарю. «Помоги мне уничтожить еретиков, и я помогу тебе уничтожить персов»109 – с таким призывом обратился к Феодосию II Несторий, блестящий сирийский теолог, в 428 г. ставший епископом Константинополя. Сделка между императором и церковью была откровенной и грубой, и нашлось немало тех, кто посчитал патриарха, привлекавшего к ней внимание, вульгарным. Но все же союз в конечном счете опирался на более благородный фундамент, чем циничная нетерпимость. Феодосий был человеком легендарной набожности, а Несторий прославился своей святостью еще в родной Антиохии, – вот его и перевели в столицу. Оба хотели видеть на падшей земле небесные столпы, и каждый был убежден, что именно его – лично – Господь призвал на службу. Они старались изо всех сил – и император, и епископ, чтобы завершить великий проект, начатый Константином в Никее, – создать единое христианство, оформить первую религию.

Естественно, без трений не обошлось. За пределами Римской империи – в Ираншехре – христиане пользовались любой возможностью, чтобы доказать свою независимость от Константинополя. Любой намек на их вхождение в пятую колонну мог стать причиной того, что «вместо ладана к небу будет подниматься дым их уничтоженных церквей»110. Даже в самой империи главы церкви редко считали себя обязанными в точности следовать приказам из столицы. Императоры являлись грозными фигурами, епископы тоже. Их всегда окружала аура Божьей силы. Впрочем, Константинополь был далеко. Стиль делать громкие заявления относительно природы Христа, отточенный в Никее, оказался таким практичным, что любой епископ (прочно сидевший на своем месте и наслаждавшийся звучанием собственного голоса) применял его очень активно. Чтобы обуздать эту тенденцию, в 451 г., через год после смерти Феодосия II, Вселенский собор собрался в Халкедоне – на другом берегу пролива, прямо напротив императорского дворца. Целью нового режима – как у Константина в Никее – стало прекращение бесконечных перебранок, которые угрожали, по мнению властей, не только единству церкви, но и безопасности жителей империи.

Теперь в центре внимания делегатов Вселенского собора находились не взаимоотношения Отца и Сына – этот вопрос уже был урегулирован, а не менее страшная тайна – личность Сына. Как, хотели знать христиане, сосуществовали его божественная и человеческая природа? Они смешались, как вода и вино в кубке, и составили топе physis – одну сущность? Или две сущности Христа сосуществовали в его земном теле отдельно, не смешиваясь, как вода и масло? Правда ли, что обе его сущности, человеческая и божественная, рождаются, страдают и умирают, или слова некоторых епископов о том, что сам Бог был распят на кресте за нас111, – отвратительное богохульство? Запутанные вопросы, решить которые вовсе не просто. Тем не менее Халкедонский собор со своей задачей справился. Была выбрана серединная дорога. Должный вес придавался и божественной, и человеческой сущности Христа: он – действительно Бог и действительно человек. Эта формула, предложенная епископом Рима и одобренная императором, показалась в высшей степени разумной и христианам Востока, и христианам Запада. Больше они не пытались изменить ее (до сегодняшнего дня, по словам Д. Маккаллоха, она является «стандартным мерилом для обсуждения личности Христа в других церквях, таких как греческая, румынская и славянская ортодоксальная, римская католическая, англиканская и протестантская»).

Однако в некоторых регионах воцарился страх. Противники Халкедонского собора отвергли его решения как уклончивые (в лучшем случае). В восточных провинциях империи, особенно в Сирии и Египте, христиане давно верили, что человеческая сущность Христа неотделима от божественной, и отказывались признать выводы Вселенского собора. Халкедонцы, в свою очередь, презрительно назвали этих раскольников «монофизитами» – прозвище считалось оскорбительным (сегодня западные историки, намного более чувствительные к потенциальной оскорбительности прозвища, чем раньше, предложили удобную альтернативу: «антихалкедонцы» еще труднее выговорить, чем «монофизиты»). Представители другой группы христиан, полагавшие, что чудовищно даже думать о возможности распятия Бога, равно как и о том, что Бог мог умереть на кресте, чувствовали себя так же преданными запутанными, увиливающими формулировками, принятыми в Халкедоне, как и их противники – монофизиты. Сам Несторий, если бы он не умер за день до прибытия его приглашения на участие в соборе, был бы членом этой фракции. Однако, по иронии судьбы, типичной для этого века, за два десятилетия до Халкедона человек, требовавший, чтобы Феодосий уничтожил еретиков, сам был обвинен в ереси, опозорен и отправлен в изгнание. Он и его доктрины все еще имели много последователей – христиан, чувствовавших, что константинопольский епископ был совершенным образцом священнослужителя. Многих из них можно было найти в школах Эдессы, но еще больше – в Месопотамии. В 489 г., когда монофизиты овладели Благословенным городом и его университет закрылся, студенты и преподаватели свернули лагерь и ушли через границу. Как писал один епископ из Месопотамии, «Эдесса стала темной, а Нисибин вспыхнул светом»112. Христиане Ираншехра, непримиримые противники монофизитов, презиравшие решения Халкедона, вскоре утратили остатки преданности Константинополю, которая и раньше не была сильной. В свою очередь, христиане Запада – и халкедонцы, и монофизиты – считали жителей Месопотамии еретиками и называли «несторианцами». Иными словами, Халкедон не только не принес единства, но и рассорил тех, кто раньше жил в мире.

Со временем позиции противников стали еще более непримиримыми. Халкедонцы, захватив командные высоты в церковной инфраструктуре и назвав свою позицию ортодоксией, не собирались сдаваться. Монофизиты, ни минуты не сомневавшиеся, что это их позиция по-настоящему верна и, значит, ортодоксальна, тоже были непреклонны. Не желая принимать епископов, навязанных им Константинополем, они просто ушли в сельскую местность и стали проповедовать свои доктрины там. Ряд императоров, желавших во что бы то ни стало решить проблему, колебались, меняя курс от компромисса к репрессиям и обратно. Когда Анастасий смело разрешил монофизитам выступить в столичных церквях, обозленные горожане взбунтовались: они стали валить статуи императора, сожгли несколько районов города и пронесли по улицам голову монофизита на шесте, скандируя: «Заговорщик против Троицы»113. Спустя несколько лет, когда Юстин очистил церковную иерархию в Сирии от всех монофизитов, явных и тайных, изгнанные епископы наслаждались своими страданиями и, объявив себя мучениками, привели в ярость жителей Константинополя.