Читать книгу "Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов"

Антонина узнала меня, лицо разгладилось. Ведра дрогнули и поплыли мимо. Скрылись в туманной пелене. Слышно было, как все дальше и глуше поскрипывают ведерные дужки, раскачиваемые коромыслом. А я все стоял среди озими с открытой лёткой, как скворечник. Какая хрупкая и жалостная красота! Она была как тот тонкий глечик, что уже обточился на гончарном круге, но еще не прошел обжиг и мог быть разрушен, смят от неосторожного прикосновения.

Я стоял и смотрел вслед, ничего не видя, кроме стены тумана. Какое-то беспокойство не давало тронуться с места. Я все еще видел ее перед собой. В этой прошедшей по тропе стройной и высокой девушке в черном платке, с коромыслом на плече, заключалась непонятная неправильность. Я не мог разобраться, отчего это. Я снова представил, как она возникла из тумана, как испугалась, как качнулись ведра… Да. Ведра! Они качнулись тяжело, как будто были полны воды. И коромысло провисало на плече, вдавливаясь в пальтишко. Нет, не порожние были ведра… Но ведь она шла не от родника, а к роднику! И с чего бы это она несла пустые ведра на коромысле, а не в руке? Я похолодел. Мне и раньше казалось странным, что она в такую рань ходит к дальнему Кумову ключу на лесной опушке, а не к сельскому колодцу. Правда, родничок был особый, проща, как говорили у нас, с живой водой, которая якобы способна молодить, но как-то за военным временем свойство это забылось, не перед кем стало молодиться нашим бабам. Да и далековато, и страшновато. Но Антонина… К ней шли причуды и фантазии. Она не должна была поступать как все.

Теперь причуда, над которой раньше просто не хотелось задумываться, оборачивалась бедой. Пусть бы это был кто угодно, только не Антонина. Пусть бы мне это показалось. Ведь я хотел поймать связника, крадущегося к Варваре, бандита. При чем здесь Антонина, при чем? Ах ты ж дьявол… Вот ведь, значит, как получается… Антонина, Антонина! Неужели нельзя ничего изменить? Остановить? Не заметить? Но, размышляя так, я уже шел следом.

Ну за что? За что я должен потерять ее? Ее! Как же так?.. И ничего нельзя поделать? А ноги сами шагали по тропе. Делай свою работу, «ястребок» Капелюх. Ты хотел выследить бандитского помощника, связного? Ты выследил. Иди!

Озимь кончилась. Тропа здесь стала скользкой. Она проваливалась в овражек, к роднику. Темнели стволы деревьев. Я положил пулемет на землю, под ольхой, посмотрев наверх и запомнив очертания ее кроны, выступавшей над пеленой низкого тумана, чтобы затем отыскать свой МГ. К ветвям ольхи были привязаны выцветшие ленты, пасмы льна, все бесхитростные и наивные подношения наших девчат, которыми они хотели умилостивить прощу, чтобы та отдарила их вечной молодостью и красотой.

Осторожно, пригнувшись, я подошел поближе к Кумову ключу. Он выбегал из небольшого, подгнившего уже сруба, обвязанного старым расшитым полотенцем, увешенного все теми же ленточками. По обе стороны высились крутые склоны овражка. Ниже сруба, по течению ручья, росла высокая трава и осока, там тоже бледно пестрели ленты. Я осмотрел траву и овражек, насколько позволял туман, глянул зачем-то в воду. На дне ключа поблескивали монеты. Копейки, пфенниги и гроши…

Я прислушался. Приглушенно шумела вода. Шум этот был похож на стариковское бурчание. Все вокруг терялось в пелене тумана. Но вот наверху, над овражком, чуть звякнула дужка ведра. Я поднял голову, увидел ветви осины, выделявшиеся из белого месива. Одна из ветвей дрогнула, листья забились, залопотали, два или три полетели, крутясь в воздухе, вниз.

Я вполз по склону овражка наверх. Застыл за ольховым и тальниковым подростом, не касаясь ни веточки, ни листика. Возможно, Антонина была здесь не одна. Пулемет остался внизу, но что за беда, в карманах моей шинели лежали две угревшиеся гранаты, две ребристые «феньки», надежные оборонительные снаряды, осколки которых жалят на двести метров. Жалят, не разбирая, всех, кто не смог укрыться. Вот ведь как получается, Антонина Семеренкова, одно у нас утешеньице: если ты с бандитами, ни им, ни тебе, не мне от родника не уйти.

Но она оказалась одна. Пригнувшись, доставала из ведер какие-то узелки и складывала их под пенек. Поднялась, осмотрелась. Я наблюдал за ней, чуть выдвинувшись из своего зеленого укрытия. Она очень боялась, очень даже- губы подрагивали. Нет, не добрая воля привела ее сюда, а чувство страха. Я вспомнил косулю, бежавшую через поляну близ «предбанника». Возможно, и здесь действовал опытный загонщик… Не стоило спешить с обвинениями. У меня чуть отлегло от сердца.

Антонина, оглядываясь, но ступая, как всегда, легко и пружинисто, спустилась к роднику, скрылась в тумане. Я услышал плеск воды. Скрипнуло коромысло под тяжестью двух переполненных ведер. И все стихло. Я представил себе, как она уходит по тропе — словно по туго натянутому канату, чуть заметно покачиваясь, лодыжка к лодыжке.

Я подошел к трухлявому осиновому пеньку. Кусок дерна, прилегавший к нему, был чуть рыжее остальной травы. И на нем не светились капли, оставшиеся от изморози. Сверху лежала сосновая шишка, острием от пня. Я осторожно снял дернину. Под пнем, в сухом месте был устроен тайничок, что-то вроде лисьей норы. Прислушиваясь к звукам пробуждающегося леса, я достал из норы четыре узелка. Четыре самых обычных узелка из старенького, но чистого, подштопанного рядна. В таких узелках детвора носила в поле или на гончарню кое-что поснедать батькам — горячий картофель, сало, крынки с молоком, лук. Вот и здесь я нашел округлые буханки хлеба, добрый коваль сала, луковицы, соль, картошку, глечик со сметаной, катыш масла. Семеренковы жили небогато, очень небогато, для своего хозяйства у них не хватало времени и хватки, а трудодни, которые начислялись колхозом за глечики и макитры, были скудными… Крепко нужно было затянуть гончару пояс, чтобы набрать столько харчей.

В третьем узелке я обнаружил несколько чисто выстиранных и заштопанных рубах, гимнастерки, солдатские кальсоны с подвязками. Четвертый был перекрещен синей ленточкой. Он явно предназначался для женщины, об этом говорила и шелковая, из довоенных запасов ленточка, и особенная тщательность укладки, и легкий аромат дикой лаванды-спики, исходившей от рядна. Я вытер руки о шинель, чтобы не оставлять пятен ружейной смазки на чистом рядне, развязал узелок и осторожно разложил все, что в нем находилось: кусочек мыла, теплые женские штанишки, лифчик, хлопчатобумажные чулки, льняную рубашку с оторочкой из самодельных кружев. Вещи по нынешнему времени невероятно ценные, особенно чулки и мыло, потому что достать это можно было только в городе. У нас, конечно, варили мыло из костей и каустической соды, но этот кусок был фабричного изготовления. Такие подарочки делают только самому близкому, дорогому человеку.

Значит, не уехала Ниночка в Киев, как говорил односельчанам Семеренков. Ушла Ниночка с Горелым и вместе с ним и бандитами скрывалась в лесах. Ниночка, мелкие кудряшки, синенький беретик, звонкий довоенный смех, песенки на клубном крылечке. «В далекий край товарищ улетает…» «Уж не тот наш тополь старый…» Что же ты наделала?

Я аккуратно сложил все узелки, уложил под пенек и накрыл дерниной. Сверху положил сосновую шишку, острием от пня, как было. Здесь я решил ждать связника. Не встретится он мне на пути от Варвары. Другая, оказывается, у него дорожка. Все равно познакомимся на ближней дистанции. Посмотрим, не растолстел ли он от семеренковского сала. Во мне клокотала ненависть, очень похожая на ревность.