Читать книгу "Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов"

Я сидел, поставив у ног МГ, и прислушивался к ночным кладбищенским звукам, к металлическому скрежету листьев на жестяных венках, сохранившихся с довоенных времен, к поскрипыванию какого-то полуотломанного сучка на иве, к ворчливому, негромкому карканью неожиданно проснувшейся птицы. Увы, страшно не было ничуть. Видно, они никогда не вернуться, детские ужасы. Когда перехоронишь столько людей, покойники не могут казаться чем-то мистическим и потусторонним, они становятся реальной, естественной частью кругооборота жизни. Было немного жаль, что страх ушел, развеялся и вместе с ним куда-то далеко, в глухие времена, улетело детство.

Глухары, которые лежали передо мною двумя цепочками домов, спали. Ни движения, ни шороха. Изредка взлаивали собаки, но без толку, лениво. Верба надо мной временами шелестела под порывами легкого ночного ветра. Это был мертвенный шелест — листья уже высохли от ночного мороза. Утром, как только пригреет солнце, они посыплются с ветвей дождем, эти узкие белые листья…

От утренней дозы белладонны живот совершенно успокоился. Осколочки заснули. Я наслаждался отсутствием боли. Вот ведь, оказывается, какие бывают радости! Я сидел, и время текло мимо, тяжелое, густое, особо ощутимое здесь, на кладбище, на островке вечности.

Большая свежепобеленная мазанка Варвары была видна особенно хорошо. Ни огонечка в окне, ни движения. И все поля вокруг были пусты. Все покрывала матовая изморозь.

«Скоро полетят журавли», — подумал я. Ранние заморозки ударили в этом году. Близятся холода, и журавли полетят с севера, с белорусских болот, курлыча в темном, с мгновенными росчерками падающих звезд небе. Близ Киева год назад, в сорок третьем, я видел, как под такой звездопад летели журавли. Точнее, слышал. Была ночь, низко гудел самолет, никто не знал, чей это самолет, и с обеих сторон палили вверх трассирующими, заглушая звездный блеск. Но вдруг послышалось курлыканье журавлей. И огонь прекратился. Даже немцы перестали стрелять, хотя это были наши журавли. Журавли кричали, и неслышно, как будто отрикошетировавшие от черного небесного полотна пули, падали звезды.

…Село молчало. Озимые клинья, темная паутина тропок, курчавые капустные гряды на Семеновом урочище, кукурузное поле, где, как свечи, торчали огрызки стеблей, — все хорошо просматривалось с холма. Казалось, я мог бы рассмотреть и муху, если бы она принялась летать над деревней в лунном свете.

За моей спиной темнели кресты. На одном из них отколовшаяся щепа стала издавать под переменившимся ветерком противный ноющий звук. «Дз-дз-дз…» До чего же все-таки обширна земля! Миллиарды людей в ней захоронены за сотни веков. А сколько закопали в эту войну! Но кладбища занимают такие небольшие пятачки. Они затеряны среди бескрайних пространств лесов и полей. Места вдоволь, на тысячи веков хватит, земля примет всех, если людям вздумается уничтожить друг друга. Все-таки кладбище, наверно, начало незаметно действовать на меня. Когда сидишь на холме, наполненном могилами, как подсолнух семечками, поневоле мрачнеешь. Мне стало казаться, что этой ночью обязательно должно что-то произойти. Как будто чья-то смерть вызревала в этой тихой сладкой ночи. Чья? Уж не моя ли?

* * *

Какое-то темное пятнышко скачками пересекло кукурузное поле. Приостановилось у самых капустных грядок. Заяц! Насторожился, приподнял уши, убедился, что поблизости нет врагов, и нырнул в капусту. Над одним из дымарей гончарного заводика взметнулись густые клубы. Видно, Кривендиха подбросила дровец.

До войны в такие осенние ночи, когда начинали вывозить и шинковать капусту, над селом долго не смолкали песни. Били бубны, тренькали мандолины, гармошки отчаянно взвизгивали в руках подгулявших парней. Возродится ли все это? И сколько парней вернется в село?

Я подвигал плечами, чтобы согреться — даже сквозь шинель проникал морозец, — и посмотрел на небо. Ковш уже повис ручкой книзу. Значит, было около трех часов. Луна передвинулась к краю деревни, озимь еще сильнее поседела от инея. Стало совсем зябко. Но самое неприятное — среди поля возникли белые лужицы. Туман просачивался из каких-то неприметных колдобин и рытвин и, потихоньку заливая поля, готовился к решительной предрассветной атаке.

…К утру стало подмораживать крепче. Я то и дело вставал, делал приседания и махал руками, прячась за огромный, привозного житомирского гранита памятник, оббитый и поваленный кем-то из глухарчан набок из соображений классовой борьбы: здесь была захоронена помещица Стыршицкая. На граните еще можно было разобрать три слова: «Плачевный супруг воздвиг…» От моих движений птицы, сидевшие наверху, в ветвях, снова начинали свою трескучую возню. Ковш теперь плыл над самой землей от осевшей луны падали длинные тени, но видны они были только на возвышенностях, низинки же заполнил туман. Он расползался во все стороны, нити его тянулись по овражкам, как щупальца, и хваткое движение этих щупалец было приметно на глаз. Село тоже начала затягивать белая муть, она стелилась пока у плетней. Запах прелых листьев и подморож» нной травы стал особенно ощутимым в отсыревшем воздухе.

…Луна оказалась на краю села. Когда она, побагровев, спустилась близко к вершинам деревьев, к полосе дальних бесконечных лесов, к соломенным крышам, стало заметно, как быстро она катится. Стены мазанок потемнели и перестали фосфоресцировать, туман, казалось, выделялся теперь из каждой травинки. Село постепенно скрывалось в пелене, я различал лишь отдельные мазанки, которые стояли повыше, и островки зелени — Панское пепелище, группу тополей у гончарного заводика да дымящиеся трубы. Хата Варвары была пока еще видна, но туман уже скрыл плетень и подбирался к окнам, намереваясь закрыть их белыми ставнями.

На востоке чуть посветлело, выделились из темноты полосы облаков, они, как арки, окаймляли место восхода. Оттуда сразу же словно теплотой потянуло. В противоположной стороне все еще царствовали ночь и зима. Там туман был как снег.

Пора было мне скатываться с Гаврилова холма. Село совсем исчезло в тумане, только угольнички заиндевевших крыш выступали, будто паруса над водой. Луна окунулась в белую полосу над лесом и пригасла. Я встал, положил МГ на плечо и направился к Глухарам по дороге, обсаженной ветлами. Отдежурил… Чертов туман! Жаль было потраченных зря усилий и бессонной ночи.

Я шел как в молочном киселе, такой был густой и вязкий туман. Оглянулся Гаврилов холм темнел тяжелой громадой. На востоке кто-то вдруг нанес резкий мазок розовым. Арка из облаков расширилась. Прокричал петух, первая птица выпорхнула из деревьев на Гавриловен холме и, полуслепая еще, пронеслась рядом с моей головой, чуть не задев крылом, — ветром ударило в лицо.

С вербной дороги я свернул на озимый клин. Не мог я не свернуть. Приближался тот час. Соль богатого инея, выступившая за ночь, подтаивала, растворялась от влажного дыхания тумана. Тропка была видна лишь на три-четыре метра.

6

Я едва не столкнулся с нею. Ее как будто мгновенно вытолкнул туман и тут же захлопнул дверцу за спиной. Она испуганно замерла. Мы стояли друг против друга на узкой стежке, протянувшейся через озимый клин: я — с пулеметом, а она — с коромыслом на плече. Покачивались ведра… Мне было неприятно, что я ее испугал. Она и так постоянно была настороже, как птица. Я сошел с тропы и улыбнулся.