Читать книгу "Крузо - Лутц Зайлер"

– Что ты пишешь? – прошептала К.

– Ничего. Просто надо быстренько кое-что закончить. – Он сообразил, что разыгрывает перед ней интеллектуала, и вдруг смутился.

– Где твои вещи?

– В лесу, под брезентом.

– Здесь достаточно места.

– У нас у всех вещи там, и будут лежать там, пока мы остаемся на острове.

Эду стало ясно, как мало он на самом деле знает о великом плане Крузо.

– У тебя все хорошо? В смысле, тебе нравится… здесь?

– Очень хорошо, – тихо сказала она. Устало улыбнулась и отвернулась к стене. Смутные очертания лопаток, плеча и бедра – все казалось Эду невероятным сокровищем. Он бесшумно разделся и скользнул к ней в постель.

– А ты чувствуешь ее, свободу?

В ближайшие дни Крузо расширил сферу своего доверия. Когда они стояли одни в судомойне, его бормотание порой становилось громче, и Эд сразу начинал двигаться осторожнее, чтобы поменьше шуметь, что в здешнем хаосе было почти невозможно. Низкий, монотонный голос Крузо, казалось, прикипал к словам, он словно говорил только с собой, себе под нос, в раковину, в сальную жижу, а не обращался к Эду. Тарелки, щетка, кастрюли, «римлянин», все вокруг менялось – судомойня становилась выражением, выражением чего-то другого, с чем следовало обходиться бережно. Эд долго сомневался, ждет ли Крузо от него вообще какой-нибудь реакции, важно ли вообще его присутствие или, может, посуда в раковине и раствор моющего средства куда важнее.

Ответ Эд получил лишь косвенно. То, что Крузо читал перед ним в раковину свои стихи, команда «Отшельника» истолковала как знак. Эдгар, le nouveau plongeur[14] (Рембо), был окончательно принят. Теперь Рембо, врываясь в судомойню с новыми книгами и идеями, сразу включал Эда в число слушателей. Нередко он начинал с самой что ни на есть простенькой, доступной цитаты, которую как «афоризм дня» записывал на грифельной доске с перечнем блюд. И непременно находились посетители, главным образом туристы-однодневки, которые в безмозглой спешке или в полнейшем заблуждении заказывали этот афоризм. «Пожалуйста, два раза panta rhei» или «Нам бы Бог умер…» Еще до того как выяснялось, что такой заказ может быть лишь результатом забывчивости – вероятно, обусловленной отпуском, – за которую надо смеясь попросить прощения (хотя аналогию с родным саксонским блюдом под называнием «покойная бабушка» конечно же отрицать нельзя), звали Рембо, и тот со всей серьезностью и, кстати, отнюдь не свысока произносил короткую речь о «panta rhei» и «Бог умер», а заодно извинялся, что «panta rhei»[15] или «Бог умер»[16] пока что не входят в перечень предлагаемых блюд, нет, пока нет, может быть, позднее, да, при коммунизме, наверняка, хотя утопии, как известно, сбываются редко, – так Рембо заканчивал свой краткий экскурс и рекомендовал голубцы.

Нередко, произнося речь, он размахивал над головами ошарашенных посетителей кассовым чеком, словно записал там самые важные свои мысли, однако на чек никогда не смотрел, только дирижировал им в воздухе над столами, так что, скорее всего, ему просто требовалась бумажка в руке, чтобы говорить, давняя привычка времен университетской доцентуры по философии в Лейпциге-на-Плайсе.

«Когда придешь ты, слава?»

Не дожидаясь ответа, Рембо накалывал чек на гвоздь возле кассы и еще раз тихонько выдыхал из-под усов, уже не как вопрос, а как короткий напев:

«Когда придешь ты, слава, когда придешь, придешь…»

После последнего визита книжного дилера в лачугу пасечника он клал в гнездышко книги писателя Антонена Арто, «любимец нынешнего сезона», ворчал Крузо в пар свежей, почти кипящей воды, которая широкой струей лилась в раковину. Книги назывались «Конец суду Божию» или «Ван Гог, самоубийца по вине общества». Эд, хочешь не хочешь, признал, что чтения Рембо из Арто приводили его в растерянность, и понял, как все-таки мало знал о поэзии, несмотря на свои запасы. «Там, где воняет дерьмом, / пахнет жизнью». Вообще-то убедительно. Только вот до сих пор Эд считал такое «стремление к фекальности» немыслимым – в стихах. «В жизни есть / кое-что особенно соблазнительное / для человека, / и это кое-что / по праву / КАЛ». По-французски все наверняка звучало совсем иначе. Не важно, что об этом думаешь, у Рембо всегда можно чему-нибудь научиться.

Кстати, еще сильнее, чем тексты, подействовали на Эда фотографии автора в приложении (сделанные фотографом по имени Жорж Пастье) – он никогда не видел человека без губ. У Арто губ не было. Подбородок выдавался вперед, нос выдавался вперед, а вместо рта – просто впадина, по которой почти до самых ушей тянулась складка, скорее даже полоска, как бы набросок рта. Если у писателя Антонена Арто и были губы, то наверняка где-то внутри, в смысле, он говорил внутренними губами. Подобная физиономия, хотя и не в столь завершенном виде, запомнилась Эду только по портретам Хайнера Мюллера, автора знаменитого и высоко ценимого у сезов, читавших книги; Мюллер, как постоянно твердил Рембо, якобы сказал: «Арто, язык терзания!», что опять-таки сразу показалось Эду убедительным. И вообще, Рембо полагалось бы в этом месте обосновать сродство и указать на взаимосвязь губ и литературы, но вместо этого он опять процитировал Мюллера: «Тексты Арто – прочитанные на развалинах Европы, они станут классикой».

Но к примеру, будет ли тогда вообще иметь смысл литература узкогубых или безгубых? – вопрос Эда разозлил Рембо. И Эд признал его правоту. Возражение примитивное, результат чистейшего легкомыслия. Да, Эд был в настроении, точнее, даже в примитивном приподнятом настроении, ведь он мужчина, у которого есть К. А у К. есть губы, губы без конца.

Преображение

Двадцатое июля. «…вдруг начинает шептать, встает, поет, проделывает несколько неловких танцевальных движений, глаза блестят. Или когда идет в туалет, среди ночи, выходит из комнаты в коридор, высоко вскинув руки и тихонько прищелкивая пальцами, щелк, щелк, щелк, точно шаги в воздухе… Я имею в виду, она делает это не для меня, не затем чтобы я увидел. Иногда мы как раз держались очень тихо и… Ну как бы сказать? По-моему, ко мне это не имеет отношения, да, пожалуй, и к нам тоже, только к ней одной».

«Вполне возможно, Эд».

«Я никогда не радовался вот так».

«Ты радуешься по-другому».

«После Г. не радовался, старая плутовка».

«Ты нашел Крузо. Нашел меня. Ты не совсем одинок на свете».

«Кое о чем я тебе умолчал».

«Пожалуйста, Эд. Ты же знаешь, я просто лежу здесь, в этой уютной пещерке у моря, и мало-помалу сливаюсь воедино с приливами и отливами. А ты приходишь навестить меня и рассказываешь, то есть ничего лучше со мной произойти не могло, Господи, я имею в виду, лисица в моем положении…»