Читать книгу "Крузо - Лутц Зайлер"

С начала шестидесятых годов покойников Советской армии самолетом отправляли домой. Мама – одна из последних, оставшихся здесь. Я уверен, ей бы это не понравилось, в конце концов она всегда хотела домой. В открытом гробу ее пронесли по городку, по Центральной улице и вниз к железным воротам, дважды мимо нашего дома, а затем к памятнику павшим на войне сотрудникам секретных служб. Впереди шагал сержант с маминым значком отличника, на маленькой подушечке. Он шел, печатая шаг, каблуки громыхали по дороге, в остальном царила полная тишина. Я стоял на крыльце у двери, дальше меня не пустили. Но все-таки увидел, что на ней красный костюм. Взрослых хоронят в красном, а детей – в белом, так объяснила мне сестра, она не отходила от меня ни на секунду.

У ворот кладбища они поцеловали маму, потом еще раз у могилы, так полагалось. Возле могилы ей отдали почести, как офицеру высого ранга, наверняка в нарушение устава. Начиная от ворот кладбища оркестр играл «Верные товарищи». Никто не пел. Отец приказал произвести салют, бесконечный салют. Ведь люди любили ее, и я тоже любил, но не мог ее поцеловать. Думаю, никто, кроме меня самого, не ставил мне это в упрек, а я сгорал от стыда. Вместо смеха попробовал плакать, но безуспешно, никак не мог выбраться из второго варианта. Сестра, не дрогнув, показала у могилы маленькие трюки, все, каким научила ее мама. С тех пор я знал, что должен держаться за нее, всю оставшуюся жизнь – не то чтобы я мог себе представить эту оставшуюся жизнь, нет, но я так чувствовал, ясно чувствовал. Мы вообще представления не имели, как оно будет, без мамы.

Последствия не заставили себя ждать. Наверно, генерал завел слишком много врагов. Выяснилось, что на выступления канатной танцовщицы, как они говорили, официального разрешения не выдавали, никогда и нигде. Кроме того, цирк оказывал вредное воздействие на мораль и боевой дух. Вот так. Отца перевели в Россию, однако, поскольку он был здесь нужен или по каким-то иным, неизвестным мне причинам, вскоре он опять вернулся, как ни странно. Чем он конкретно занят и где, никто не знает, мы давно уже ничего о нем не слышали. Но это не имеет значения, Эд, совершенно не имеет значения. Когда я теперь думаю о маме, я всегда вижу картинку с тремя медведями. Они играют на стволе дерева. Один сидит высоко, храбрец, каким хотел быть я. Пониже пугливый, который наверх не полезет, а совсем внизу третий, стоит в сторонке и ничего не делает, просто мечтательно глядит в лес. На переднем плане медведица-мать разевает пасть и рычит, как волк. Я всегда спрашивал себя, почему она рычит.

Губы

Эд повернул голову вбок, потому что так было еще удобнее. Девушка его не замечала. Он лежал в воде как мертвый, вытянув руки, будто прибитый волной к берегу. Чувствовал кожей камни, песок, остатки раскрошенных кирпичей. Море обнимало его, гладкое и ленивое, море, баюкавшее его; в этот миг можно отказаться от всего.

Девушка играла с волнами, бросалась в воду, не шаловливо, скорее с осторожностью, медленно поднималась и нетвердыми шагами отступала назад, но только чтобы снова разбежаться. Когда ей надоело, она села у кромки волн, всего в нескольких метрах от Эда. Вероятно, она не замечала его, караулящего зверя, плавник в прохладном прибое. Эд видел, что ей очень нравилось, как вода омывает ее лодыжки; пена вскипала между ногами, мочила купальник. Руки она вытянула перед собой, погрузила в песок и не спеша поворачивала их туда-сюда. Потом замерла. Смотрела на далекий горизонт, словно углядела там что-то, но ни Мёна, ни кораблей видно не было. Эд сообразил, что она просто помочилась. На миг в песке пробежал тонкий, дымящийся ручеек, затем прибой все стер, изгладил. Он снова окунул лицо в воду, ждал, но девушка не уходила.

В конце концов у Эда не осталось другого выхода. Он отвернулся, чтобы девушка не увидела эрекции. И, будто с трудом вспоминая, что такое шаги и ходьба, заковылял вверх по пляжу. За проведенное здесь время он похудел, от работы на острове тело словно бы распрямилось, стало тонким, жилистым, и, как почти все сезы, он приобрел ровный загар, и, когда он выходил из маслянистого чада судомойни на воздух, кожа отливала бронзой. Повязку на лбу он теперь не носил. По примеру Лёша связывал волосы в короткий хвост на затылке. Раньше он никогда так не делал, потому что не хотел выглядеть как девчонка. А теперь использовал резинку, оброненную другом в его комнате.

Обеденный перерыв еще не кончился, но Крузо уже стоял у своей раковины. Он вытащил руки из воды, схватил полотенце.

– Мне жаль, Эд, это не должно было случиться. Сезы, которые присматривают за распределителем… Зачастую они уже слишком пьяны.

Лишь секунду спустя Эд сообразил, что речь идет о К.

– Иногда наваливается просто слишком много. Я не в состоянии все контролировать, и нет-нет возникают проблемы как раз в согласовании свободного и центрального распределения…

– Она еще на острове?

– Кто?

– К., потерпевшая крушение.

Крузо не сводил с Эда глаз.

– Я знал, Эд, я…

Он сделал шаг, возможно, хотел обнять своего воспитанника, но Эд поспешно отвернулся к раковине для первичного мытья и схватил первую попавшуюся сковородку.

– Дело не в этом, я имею в виду…

– А в чем дело, Эд?

– Ни в чем.

– Дело только в одном. В нашей задаче, Эд, которую мы, – Крузо сделал рукой широкий жест, – мы все выполняем.

Эд кивнул. На миг его удивила обобщенность. Вдобавок внезапное упоминание о централизованном распределении в этом краю, настолько удаленном от жилищных управлений… Но сперва надо передохнуть, перевести дух. Он втянул в себя испарения судомойни, переливчатую жижу, где кружили его руки, жижу, полную волокон и ошметков, жидкую кашу органических остатков; он явно был близок к тому, чтобы потерять рассудок: К. все еще находилась здесь.

Она тихонько вошла в комнату и сразу же забралась в его постель. От нее пахло свежестью купания, волосы влажные.

– Я не буду тебе мешать.

– Ты не мешаешь. – Он бы с удовольствием немедля лег рядом.

– Где ты принимала душ?

– Разве ты не знаешь?

Он заставил себя еще некоторое время посидеть за столом. Прочитал несколько строчек, протянул руки к окну, глубоко вздохнул и попытался определить, движется ли огонек у горизонта. Вместе с К. в комнату вторгся прозрачный соленый воздух.

Эд встал, прошелся по комнате, вернулся обратно, поправил один из кирпичей под столом. Его захлестнуло восхитительное предвкушение. Он опять сел на прежнее место, записал в блокноте фразу. Грязную фразу, раньше он никогда такого не писал, даже подростком, когда слова «пилиться» и «чикаться» были почти немыслимы и оставались по ту сторону, среди выражений темного, грубого мира. В случае чего они говорили «трахаться», так было вроде бы мягче, приемлемее. «Ну и как? Он ее трахнул?» – в этом вопросе слышалось что-то нежное, детское, тогда как «чиканье» наверняка происходило резко, напористо и остро, как нож. Эд помнил споры насчет разницы между «проституткой» и «шлюхой», им тогда было четырнадцать. Фракция большинства утверждала, что для проституток в принципе всегда самое главное деньги. Оставалось неясно, можно ли тогда, например, еще называть проститутку шлюхой. Вообще-то нет, полагал его друг Хаген. Согласно его теории, выходило, что шлюхи всегда действовали бескорыстно. Эд сомневался. Так или иначе, хоть это и казалось не слишком правдоподобным, едва ли не чудом, где-то на свете определенно существовали шлюхи – женщины, которые давали просто так, каждому и даром. Эд тогда пристально разглядывал всех без исключения женщин в своем окружении. Матерей своих приятелей, соседок, учительниц, продавщиц в универмаге. Какие признаки говорили о такой их готовности, а главное, какие сигналы нужно подать, чтобы они занялись этим с тобой? Вот что было величайшей загадкой, да, по сути, так ею и осталось.