Читать книгу "Сибирская трагедия - Дмитрий Барчук"

Полина задумалось. Мой благородный порыв не мог не найти отклика в ее добром сердце.

– Но как воспримет это Анна Ефимовна? Она приглашала нас на семейный обед. Они и так живут скромно, каждая копейка на счету.

– Да какой же Григорий Николаевич посторонний? – настал мой черед удивиться. – Он такой же член их семьи, как и мы, если даже не больше. А чтобы не объедать хозяев, я куплю в булочной чего-нибудь вкусненького. Чего ты больше хочешь, моя радость, пряников или кренделей?

После обеда вся наша адвокатская контора бурлила. Обсуждали слухи из Петербурга об отречении государя.

– Я вам точно говорю, что царь отрекся от престола, все министры отправлены в отставку и арестованы. Назначен новый кабинет из числа депутатов Государственной думы, – брызжа слюной, кричал один помощник. – Губернатор уже получил телеграммы, но запретил их обнародовать. Но по железнодорожному телеграфу пришли сообщения! Можете сами позвонить в Управление дороги и убедиться в моей правоте.

– Еще одна революция? – переспросил престарелый писарь. – Не верю! Триста лет Романовы правили Россией и так просто не отрекутся. Этого не может быть, господа, потому что этого не может быть никогда.

– Может, Савелий Лукич! – объявил с порога ворвавшийся в контору Муромский. – Свобода, за которую боролось столько поколений революционеров, погибло столько прекрасных и замечательных людей, настала, господа! Нам теперь самим придется управлять страной и строить светлую жизнь без указки помазанника божьего!

Мне позвонила из дома жена и сказала, что занятия в университете закончились раньше обычного, все только и обсуждают столичные события, и что ей уже телефонировала Анна Ефимовна и попросила перенести наш визит на воскресенье по причине большой загруженности Александра Васильевича в редакции. Сослуживцы по адвокатской конторе уже откупоривали шампанское, чтобы поднять бокалы за победу революции. Но я такие вечеринки на службе не любил и незаметно ушел. Потанина дома тоже не застал и домой вернулся рано, чем окончательно убедил жену в исторической значимости случившегося.

На следующий день было тоже не до работы. Весь город бурлил. В Ямском переулке возле редакции «Сибирской жизни» собралась толпа. Люди, отталкивая друг друга, протискивались к доске объявлений, на которой были вывешены телеграммы из Питера: об аресте царских министров, о создании Временного правительства и Совета рабочих депутатов. Митинговали на Почтамтской, в Общественном собрании и в Бесплатной библиотеке.

Меня же мучил другой вопрос: что будет дальше? Все происходящее в городе уж больно напоминало события двенадцатилетней давности. Только тогда я был моложе и все принимал близко к сердцу. Но годы изменили меня. Из активного участника устройства новой справедливой жизни я превратился в стороннего наблюдателя.

Первым делом я отправился в банк и снял со своего счета тысячу рублей, а на оставшиеся деньги дал распоряжение купить швейцарские франки и перевести их в Цюрих.

В воскресенье мы опять не попали в гости к Андреевым. Александр Васильевич как главный редактор «Сибирской жизни» постоянно пропадал на разного рода заседаниях, не зная выходных. А на следующее утро коллеги по адвокатской конторе сообщили мне, что Пётр Васильевич Муромский едва ли вернется теперь к судебным делам. На заседании Комитета общественной безопасности его избрали в бюро губернского комиссариата, возглавившего после отстранения губернатора всю исполнительную власть на половине Западной Сибири.

Новая власть первым делом отменила карточки на печеный хлеб, чем сразу завоевала симпатии публики. Цены немного снизились. Правда, потом они снова взлетели вверх, но это уже было проблемой других руководителей.

А еще комиссариат распорядился освободить из-под надзора политических ссыльных в Нарымском крае. И вскоре Томск наводнился профессиональными революционерами.

В следующую пятницу мы с Полиной отправились на Соборную площадь, чтобы посмотреть парад. Гремела праздничная музыка. На крыльце присутственных мест стояли члены Комитета общественной безопасности. А губернские комиссары – Муромский и два его сподвижника – сидели в самом центре, на губернаторских местах.

У ступеней в толпе освобожденных из ссылки революционеров, облокотившись на палку, стоял единственный сибирский политкаторжанин и пытался разглядеть своими почти ничего не видевшими глазами, как Сибирские Афины[83]празднуют победу революции.

– Это же Григорий Николаевич Потанин! Почему вы не пускаете его на трибуну? Он же более всех этого достоин! – закричали из толпы.

Муромский смутился и отдал распоряжение стоявшему рядом офицеру принести стул для Потанина. Старик даже не понял сначала, чего от него хотят люди в погонах. Наверняка у него промелькнула мысль об аресте. В первую революцию он просидел две недели в тюрьме, почему вторая должна стать исключением? Но, потрогав приставленный стул, улыбнулся и поблагодарил служивых. Едва он присел, как офицеры подхватили его вместе со стулом и на руках вознесли по ступеням на верхнюю площадку, еще выше членов комиссариата.

Мимо трибуны парадным строем проходили войска. Неожиданно из строя вышел знаменосец и склонил российский флаг к ногам сибирского патриарха.

Я уже писал, что всегда чувствую на себе чужой взгляд. На параде меня не покидало ощущение скованности, какое испытываешь, когда знаешь, что за тобой подглядывают в замочную скважину. И только в самом конце торжественного шествия мне удалось определить источник своего волнения.

Это был сильно заросший человек с густой бородой, в которой уже серебрилась седина, он стоял в толпе освобожденных ссыльных и время от времени устремлял на меня пронзительный колючий взгляд. Судя по осанке, человек был совсем не старый, но его внешний вид свидетельствовал о тяжелой жизни. Сильно потрепанная солдатская шинель сидела на нем мешковато, видать, была с чужого плеча. Очки да полицейская папаха без кокарды довершали его наряд.

Внезапно Полина почувствовала приступ тошноты, и мы стали выбираться из толпы. Очкарик последовал за нами. У поворота на Дворянскую было уже не так многолюдно, и до нас донесся крик.

– Пожалуйста, обождите!

Мы остановились и обернулись.

Преследователь явно устал. Он запыхался и кашлял, прикрываясь измятым и серым носовым платком.

– Ты не узнаешь меня, Коршунов?

Я отрицательно покачал головой, хотя его охрипший и прокуренный голос показался мне знакомым.

Он снял папаху и пенсне, поправил растрепанные волосы.

– А теперь? – спросил он еще раз.

Я ударил себя кулаком по лбу и уже хотел вскрикнуть на всю улицу: «Сашка! Чистяков!» – но вовремя спохватился, что я-то для всех немой, и без слов кинулся к нему с объятьями.