Читать книгу "Шалинский рейд - Герман Садулаев"

Я был не один такой – мудрец в желтом свете лампы, прозревающий суть бытия. Нас было много. Через две улицы от меня, наверное, так же в блеклом круге лампы или свечи сидел и писал историософские трактаты бывший преподаватель Грозненского педагогического училища. Еще через перекресток совершенно безумный лесник заполнял своими откровениями тетради в крупную клетку. И по всей больной Ичкерии десятки людей, никогда раньше не думавших о том, чтобы стать писателями или философами, сочиняли опусы один нелепее и фантастичнее другого. Про тайный заговор то ли евреев, то ли инопланетян, главной целью которого было извести под корень чеченскую нацию: они шли к этому много веков, готовились, и вот час настал. Про выдуманную древность Ичкерии и сомнительное родство чеченцев то ли с немцами, то ли с египтянами: свастики в горах, сокровенные капища, надписи в гробнице Тутанхамона на чистом чеченском языке. Или еще про счастливое идеальное устройство общества, в котором не будет ни оружия, ни денег и никакой власти, никакой войны, никогда.

Я думаю, доктор, это была шизофрения, она распространялась, как грипп. В конспирологических построениях и утопических прожектах мы пытались избыть свой страх перед грядущим, свой ужас от прошлого и неуверенность в настоящем. Механизмы психологической компенсации, или как там это правильно называется – вам виднее.

Так что мои тетрадки – вы их прочитали? – были на общем фоне «интеллектуальной жизни» Ичкерии образцом рациональности. Начиная с конца восьмидесятых, весь бред и галлюцинации, ранее таимые в углах сараев подсознания, скрытые узорною паутиной мечтаний и снов, не только выцарапывались в эзотерические тетради мистиков-графоманов, но и плескались в речах и газетах по всей республике. И я знаю, доктор, что признать свою болезнь – значит сделать первый шаг к исцелению. Но я, правда, был не так уж болен, по сравнению с остальными. Ведь в ненормальных условиях норма сдвигается. Чтобы быть нормальным в ненормальных обстоятельствах, нужно самому стать ненормальным.

В общем, крыша ехала у всех все эти годы, а особенно – в конце года 1999-го. Знаете, это глухое «бумм, бумм, бумм» с севера, с запада, с востока, и земля колышется, и стекла тонко дрожат… а еще сверху такое гудение, словно осы, но очень страшные, огромные осы, каждая величиной с дом. И у них там, за облаками, – роение. И ведь что будет, когда закончится? Они обрушатся с неба и воткнут свои смертельные жала, каждому прямо в сердце!

А у меня на чердаке жили осы. Сразу слева от дверцы были их соты. Обыкновенные осы, но, когда я был ребенком, я их очень боялся. Мне иногда снилось, что целый рой ос влетает ко мне в спальню… я просыпался от собственного крика, в холодном поту. Но зимой я раньше не боялся ос, раньше зимой ос не было. А эти, огромные, зимние осы… они были кошмаром наяву.

Самолеты-разведчики постоянно висели в небе над Чечней. Они делали аэрофотосъемку, и мы все были как на ладони – при тысячекратном увеличении снимков можно было считать номер припаркованного автомобиля. Они видели все – как мы шли по двору к воротам или по огороду до туалета, им все было видно. Есть такие камеры для психологической пытки, где за тобой круглые сутки наблюдает глаз видеокамеры, где в неурочное время включают и гасят свет, и давит на слуховые отверстия то монотонное инфразвуковое гудение, то резкая, как боль, сирена. Люди быстро сходят с ума в таких камерах. А у нас вся земля была одной большой камерой для психологической пытки. Так чего вы хотите от нас, какой нормы и адекватности?

Все слетали с катушек, и сочинение трактатов было самым безобидным проявлением сумасшествия. Другие воображали себя генералами, командующими армиями и целыми фронтами, не имея под своей командой и сотни солдат, или президентами, или имамами, наполеонами, титаниками, бэтменами, терминаторами, драконами и колобками; а иным казалось, что нет больше законов Аллаха и законов людей, что нет ничего и все дозволено.

Если посмотреть на судьбы Чечни сквозь парадигму исторического материализма, то очевидно, что политические, военные, социальные катаклизмы застали чеченское общество на стадии разложения родоплеменной общины и перехода от родовой общины к соседской. В этой точке началась столетняя война с Россией, потом грянули революции, еще войны, Гражданская и Отечественная, потом строили социализм. А собственное, внутреннее развитие так и осталось замороженным. И никаких предпосылок для национальной государственности не сформировалось. Века развития не скомкаешь, эволюцию не заменишь парой лозунгов, захватом власти и скороспелыми реформами. Так что государство было построено на ветре, из песка и травы, и полетело, полетело в вихре, захватывая и переламывая жизни людей, словно они были бескрылыми насекомыми.

Зато община – соседская община – стояла на прочной почве истории и традиций. В Чечне есть пословица: близкий сосед дороже далекого родственника. Так оно и есть. Все эти россказни о родовых кланах, о тейпах и прочих экзотических штучках – глупость, устаревшее предание. Если к чеченцу-миллионеру в Москве придет его бедный пятиюродный родственник, самое большее, на что он может рассчитывать, – это работа грузчиком или заправщиком в империи своего более удачливого брата. А вот узы соседства святы.

Я потом жил в большой России, в ее малых и больших городах. Я никогда не знал, как зовут моих соседей по лестничной площадке. И случись что со мной – пожар или нападение грабителей – никто не пришел бы на помощь, мои городские соседи только крепче заперли бы свои железные двери на все замки и цепочки. В России мне это было удобно, так было проще сохранять инкогнито, не светиться. Но тогда в Чечне мы все бы погибли, если бы соседи не помогали друг другу.

Мне приносили мягкий домашний творог, старый электрик, живущий напротив, ремонтировал проводку, иногда соседские женщины прибирались у меня в доме и готовили еду. И я принимал участие в соседских делах – клал кирпич на постройке коровника, пилил деревья, занимался с детьми – учил их русскому языку. У соседки, живущей через огород, мужа застрелили на блокпосту федералы. Она жила одна с дочерью, сын выбрался из Чечни на заработки. У нее была самодельная печка-буржуйка, сваренная умельцами из листового железа: печка согревала дом, на ней готовилась еда. Я приходил к ней нарубить дрова из спиленной ивы, потом мы пили чай и разговаривали – собирались еще несколько соседей, никакого неприличного тет-а-тет. Нет, с ней, рано постаревшей, седой не по возрасту женщиной все было спокойно. А вот дочь…

Это была симпатичная чуть полноватая девушка в возрасте старшеклассницы. Глаза у нее были огромные, как у коровы, и все время словно заплаканные. Она держала веки прикрытыми, смотрела всегда в пол, и ресницы будто бы касались розоватых щек – хотя физиологически это, наверное, невозможно. Она не смотрела мне в лицо, но когда я махал топором, сняв куртку, стояла неподалеку и поедала мое напряженное тело взглядом, быстро опуская голову, стоило мне к ней повернуться. После рубки девочка тащила мне кувшин с водой, полотенце и снова смотрела, как я умываюсь. Она молчала, произносила только несколько формул вежливости, тихим грудным голосом, дрожащим от волнения.

Вскоре соседи стали вести со мной многозначительные беседы, заходя издалека и сбоку, ненавязчиво подводя к известной теме, а по вдове было видно, что она от меня чего-то ждет.