Читать книгу "Ultraфиолет - Валерий Зеленогорский"

Старые бойцы, видевшие все, циничные и прожженные, наблюдающие чужую жизнь, говорили ему:

– Старик, ты сошел с ума, она тебя кинет!

В его холостяцкой квартире появились занавески и прочая чепуха, которую он стал замечать и радоваться ей.

Почему-то захотелось купить стиральную машину, сделать ремонт, не выходить на охоту за сюжетами в эти блестящие и холодные дворцы и залы. Там была жизнь, куда он так стремился, он рвался к людям, которым тоже не сидится дома, вот они и пляшут на виду всего мира, питаясь чужой завистью, вскармливая свой душевный неуют.

Девочка шуршала рядом, как мышка, теплая, домашняя мышка у ног старого и мудрого кота, готового для своей мышки загрызть любую собаку.

Потом девочка стала поправляться, округлилась и шепнула ему, стесняясь, что у нее кто-то будет. Леонард перестал спать, не спал неделю – он был не готов, не мог сладить с собой, что от него кто-то появится, его кровь. Он сошел с ума, через неделю купил гладильную доску и успокоился.

Незваный ужин

Хозяин углеводородного края любил власть и попиздеть с умными людьми.

Денег у него было до хера, а умных людей – раз-два и – ау! – где вы, люди?

В результате жесткой селекции они иногда находились. В настоящее время он курировал двух персон: барда и поэта – местных мастеров культуры, звезд – их даже в Москве знали.

Так вот, любил хозяин после дел государственных ближе к ночи позвонить своим подопечным и позвать их на беседу неторопливую в дом свой хлебосольный.

Так и случилось в очередной четверг. Мастера культуры приехали быстро: бард с гитарой, а поэт с тайной надеждой, что меценат денег даст на сборник его остросоциальных стихов. Месяц уже кружил поэт вокруг хозяина, тот обещал, но не давал.

Бард денег не ждал, хотел зданьице под кафе с бардовскими песнями для поднятия духовности в краевом центре и себе немного на карман.

Дом большой, с прислугой, а ботинки снимать заставляет. Поэт страсть как это не любил – противно в носках сидеть, как будто голой жопой на снегу. В Европе такой дикости нет, а в европах поэт бывал, на семинарах и на сборищах по линии ЕС.

Барду было все равно, он привык. Первый раз было неудобно – носок дырявый попался. Творческий человек – он как дитя. Жена дала рваный, он и надел. Потом вечером вломил ей в сердцах и песню написал о носке, жене и о слезах, капающих как воск свечи вечерней.

За стол сели, а на столе голяк. Хозяин шампанское дорогое открыл и конину вяленую поставил на закуску, смотрит на них и говорит:

– Вот пробуйте, тонкая вещь, мужик один научил в Париже, говорил, что так у султана Брунея подают, он-то вкус знает.

Поэт пить не стал, не любил он шипучку эту – пучит потом, а с кониной вообще чистая блевотина, но смолчал, сказал, что водки подождет, если можно.

Бард выпил и заел конем, похвалил неискренне, но хозяин пьет – чего выделываться в гостях?!

Хозяин выдул бутыль, сказал размеренно:

– Да, далеко нам, сиволапым, до нюансов высокой кухни! – И укоризненно посмотрел на поэта. Сам он себя таким не считал, держал даже повара в городе с поддельным удостоверением трех звезд – Мишлена (Москва сосет! Край – рулит!).

После аперитива он достал из холодильника своей, краевой, водки.

– Лучше «Грей Гуса», – сказал он и нарезал сала своего, нарезал от души целое блюдце чайное, и хлебца поставил три кусочка – чего на ночь нажираться?

Бард сала взял и съел, хозяин посмотрел на него и промолвил:

– Что же вы, батенька, сало трескаете? Это же закуска!

Бард жрать хотел – после конины разобрало, аппетит проснулся.

Выпили по одной, и гости по привычке стали слушать речь хозяина «Как нам обустроить Россию».

Слушать надо было внимательно, глаз не отводить, нить не терять, внимать и не закусывать, курить можно, но нежелательно.

Двадцать минут промелькнули как годы, пора было по второй, но команды не было, да и сала уже не было – съел его хозяин как аргумент, что встает Россия с колен, сосредоточивается.

Он заметил, что сала нет, достал батон ветчины и, гордый, дал понюхать поэту как человеку тонкому, со вкусом. Поэт понюхал и тоже есть захотел. Второе блюдце затрещало под тяжестью трех ломтиков ветчины, сочной и розовой.

Выпили по третьей за третий срок – хотя и не по закону, но надо. Бард и поэт проявили лояльность, молча выпили и со слюной потянулись к ветчине, но не вышло.

В дом влетели два лохматых кавказца, любимые собаки хозяина. Он заулыбался, взял с блюдца два кусочка ветчины скормил им, третий взял себе, гости сглотнули.

Поэт аж захолодел, боялся он собак смертельно. Одна из них положила ему голову на колени и обнюхала яйца, ему стало нехорошо – богатое воображение выдало картинку, что его окровавленные яйца лежат на полу, и он потерял на секунду сознание. Никто не заметил, кроме собаки, она не любила мертвых и отошла.

Собаки убежали, и бард предложил спеть свои хиты, хозяин его остановил: он еще не все сказал, для культуры время не наступило.

Он завел речь о Сибири, которой прирастать будет Россия, и пересказал свой план: надо столицу перевести в край и сделать из него Вашингтон, его краевая резиденция станет Белым домом, а он, конечно, Президентом.

Мысль смелая, можно и присесть за такие планы, но тут все свои, мечту не убьешь.

Поэт уже ничего не хотел, напился и наелся, хуйни наслушался, и так ему жалко стало себя, что он чуть не заплакал.

Бард еще надежду не потерял на зданьице, опять спеть хотел про красоты края, он даже тайно надеялся, что гимн края будет писать он, а не этот сраный поэт. Много о себе понимает диссидент ебаный! Знал бы хозяин, что читал про него у начальника таможни в бане и все смеялись: и прокурор с чекистом, и даже сука эта из министерства культуры, зажавшая барду федеральный грант.

Пили уже без закуски.

– Поздно уже, – сказал хозяин в три часа ночи, – завтра на работу. – И стал убирать со стола водку. Больше на столе ничего не было.

Вышли на порог два художника, и поэт сказал:

– Больше не пойду! Хватит! Пусть платит! Блядям из Москвы по двушке платит, а нам ничего! Пусть штуку платит хотя бы! Может, я сосу хуже, но я поэт и требую уважения!

Бард промолчал, он еще надеялся.

Хозяин выключил свет, вздохнул тяжело и проговорил:

– Все-таки какие алчные эти твари! Одни бабки на уме, никакой тонкости, ну как с ними Россию поднимать?!

Смерть человека в прощеное воскресенье

Из пункта А без цели ехал в электричке человек, назовем его Х. Ему было 28 лет, родом из Рязани, и он ехал в Москву совсем не за песнями.