Читать книгу "Квазимодо - Алекс Тарн"

Но затем механизм отчего-то решил, что пора открывать, а может, просто отказал; ворота распахнулись, а может, просто треснули, и непереносимые факты хлынули в мишкино сознание грязным селевым потоком. Его семья погибла. Его семья погибла у него на глазах. Его семья погибла у него на глазах, а он и пальцем не шевельнул, чтобы что-то сделать. Он стоял, пораженный подлым, унизительным страхом и смотрел, как расстреливают его беременную жену. Совершенно чужой пес, не колеблясь, вступил в схватку и погиб, сражаясь, как и положено мужчине. А он? Где был в это время он? И как можно жить с этим дальше?

Жить «с этим» оказалось и в самом деле трудно. Но, собственно говоря, он и жить-то остался только поэтому, из-за этой трудности, из-за этой ежедневной, выматывающей муки. Он не убил себя именно потому, что самоубийство казалось ему незаслуженным спасением, недопустимым уходом от наказания за его чудовищное предательство. Убить себя означало снова струсить, снова убежать и тем самым снова предать Машу. И он продолжал жить, затаскивая самого себя на крутой склон каждого дня, как Сизиф свой камень, только для того, чтобы ночью опять скатиться в непрекращающийся кошмар комнаты на втором этаже вадикового дома. Он продолжал жить в непрестанном и мучительном диалоге с самим собой; он был обвинителем и обвиняемым, судьей и подсудимым, палачом и жертвой в одном лице, и никогда еще обвинитель не был настолько непримирим, судья — настолько жесток, палач — настолько изощрен… и никогда еще обвиняемый не был настолько сломлен, подсудимый — настолько смирен, жертва — настолько покорна.

Но в то же время Мишка не переставал робко надеяться на то, что когда-нибудь, через сколько-нибудь лет… а может, даже и пораньше… может, чем черт не шутит — даже завтра или через час… что когда-нибудь это закончится. Ведь у каждого наказания есть срок, не правда ли? Просто потому что все ведь когда-нибудь кончается, да?

«А вот на это я бы не рассчитывал, — отвечал ему жестокий Михал Саныч, палач, судья и обвинитель. — Вон, Сизиф-то… до сих пор катает.»

Но с надеждой трудно спорить, особенно в ситуации полной безнадежности. Кто-то, может, думает, что безнадежность — это просто противоположность надежды, как, скажем, соль и ее отсутствие. Но это не так; это совсем разные кушанья. Безнадежность — это тяжелая и плотная каша без вкуса и без запаха, ее едят шершавыми деревянными ложками, и она застревает в пищеводе, и ее проталкивают внутрь тупыми городошными битами, и едят дальше, и так без конца. Это очень однообразная еда, и поэтому человек может быстро привыкнуть, как привыкает ко всему, и тогда ему может стать легче. Чтобы этого не произошло, в блюдо добавляют специю — для вкуса, совсем немного, но достаточно, чтобы не вызвать привыкания. Эта-то специя и называется надеждой.

И тем не менее. Тем не менее, Мишка надеялся. Тем не менее он ловил — под насмешливым взглядом Михал Саныча — знак, указание на то, что вот-вот мучения его кончатся, что ему наконец дозволено будет уйти, просто уйти… и уже там, в другой жизни, если таковая, конечно, имеется… там он, может быть, снова встретит Машу, и тогда уже… — короче, полная чушь. Чушь-чушью, но сегодняшним утром он выскочил из своего подвала именно с этой мыслью. И, как оказалось, действительно не зря. Это и в самом деле был знак — этот низколобый хитрожопик, пришедший из тех самых краев, из той самой деревни, пришедший, чтобы взять его, Мишку, и перенести именно туда, где все произошло, чтобы вернуть его на место преступления.

Это был уникальный второй шанс, бесценная вторая возможность, неизвестно за какие заслуги пожалованная ему милостивой судьбой — возможность совершить то, что он не смог совершить тогда — достойно умереть, как мужчина. Время как бы отматывалось назад, к тем же обстоятельствам и, возможно, к тем же людям — случай, несомненно, редчайший, настоящий подарок. Он не думал о мести. В конце концов, кто они были, эти арабы? — Не более чем бездушные орудия несчастья, автоматы беды, роботы разрушения. С таким же успехом можно было бы мстить молнии, или урагану, или смертельной болезни. Нет, у него был намного более важный объект для сведения счетов — он сам. Хотя, он вовсе бы не расстроился, если бы при этом удалось захватить с собой какого-нибудь шахидона… например, того, с располосованной мордой… если он еще жив, конечно.

Мобильник Зияда зазвонил. Морщась от боли, он полез в карман, вытащил телефон и с полминуты слушал. Затем сделал своему брату знак остановиться. Машина съехала на обочину, и арабы стали шумно препираться. В итоге, водитель с досадой махнул рукой и развернул машину.

«Что такое? — спросил Мишка. — Ты передумал, что ли? Мы так не договаривались.»

«Не торопись волноваться, — ответил Зияд, не оборачиваясь. — Еще не время. А вот минут через пять будет самое то…»

Проехав совсем недолго, «субару» свернула с шоссе на проселок, ведущий в близкую масличную рощицу, и еще несколько минут переваливалась с ухаба на ухаб, пока, наконец не остановилась.

«Все, приехали, — сказал Зияд. — Выходи.»

Мишка вышел из машины и осмотрелся. Чуть дальше по проселку, под масличным деревом стояла точно такая же «субару» старого образца. Кто-то сидел в ней на месте водителя. Еще один человек, с автоматом на шее, подпирал плечом соседнюю оливку. Сзади в мишкину спину уперся автоматный ствол. Это был, видимо, третий.

Мишка поднял руки и дал себя обыскать. Молодой бородатый араб ощупал его с ног до головы, вытряхнул из карманов сигареты, зажигалку, удостоверение личности. Последнее заинтересовало его особенно. Он рассмотрел документ, поцокал языком и махнул своему водителю. Водитель, не торопясь, вылез из машины, поправил бейсбольную кепку с длинным козырьком, вразвалку подошел к привезшей Мишку «субару», где так и сидели Зияд и его братья, наклонился к зиядову окну, что-то спросил. Зияд ответил, коротко и почтительно. Человек кивнул, и зиядова машина отъехала, торопливо развернувшись. Все так же неспешно, вразвалку человек двинулся к Мишке, но вплотную сближаться не стал, а не доходя шага, сделал резкий выпад и ударил его кулаком в солнечное сплетение. Мишка охнул и упал на колени, судорожно хватая воздух перекошенным ртом. Арабы с автоматами засмеялись.

«Позвольте познакомиться, мой господин, — церемонно сказал ударивший и снял кепку преувеличенно вежливым жестом. — Меня зовут Абу-Нацер. А вас?»

Мишка молча смотрел на него снизу. С этим человеком ему не требовалось знакомиться заново. Это лицо, перерезанное двумя глубокими шрамами, он узнал бы из миллиарда.

Василий

Оо-о-ох!.. — низко, со звенящим верхним захлестом выдохнула Галочка и выгнулась в отчаянной попытке прижаться еще теснее, взять еще больше, раствориться, вдавиться поглубже во вдруг утратившие свою тяжесть, мерно движущиеся, сильные мужские чресла. Оо-о-ох!.. — и длинная, самая сладкая в мире судорога пронзила ее, от живота вверх, к распухшим, закушенным губам, к фейерверку огней на темном экране сомкнутых век и снова вниз, через мокрое от любви лоно — вниз, до самых кончиков пальцев мелко дрожащих ног.

«Тише, Галка… — прошептал Василий. — Ты так весь район разбудишь…»