Читать книгу "Рассказы - Лазарь Осипович Кармен"

Барин.

Ефрем кивнул головой и запел:

Гармоника злаченая,

А подати не плаченыя.

Бот вам, девки, рупь на мыло!

Расскажите, что там было!

Проклятая молотилка,

Загрустила моя милка!

Прощай, гуляй, я уеду,

Не увидишь мого следу…

— Стой! — воскликнул возбужденно Барин. — Я петь буду.

Ефрем замолчал, а Барин затянул:

Мой милашка хорош,

Был на писаря похож.

Он не пишет, не марает,

На гармонике играет!

Не пиши ты, милка, письма,

Разошлися мои мысли!..

Барин пел, и на глазах у него наворачивались слезы.

— Довольно, будет! — Он глухо зарыдал.

Парень отложил тальянку и спросил:

— Что ты?

— Ничего, вспомнил!.. Эх! Любил я эти песни! Сядешь, бывало, вечером на краю усадьбы. У ног твоих дорога винтом. Справа — деревня. Небо звездное, и кругом — тихо-тихо. Только из деревни плывут звуки. Пиликает на тальянке Митька — сын старосты, а Саша — дочь Прохора, прикладчица на всю деревню, — подпевает. Слушаешь, слушаешь, и на душе так хорошо, так покойно. Век бы слушал эту тальянку и Сашу… А хорошо, брат Ефрем, на деревне?!

— Ха-арошо! Что говорить! Только… — Ефрем вздохнул и мечтательно уставился перед собой в глубь трюма…

Несколько минут оба молчали.

Вдруг Ефрем почувствовал на своем плече руку Барина.

Он повернулся.

Глаза у Барина больше не слезились, и он тепло улыбался.

— Знаешь?! — воскликнул весело Барин.

— Что?!

— Кто старое помянет, глаз вон! Поцелуемся!

— Это можно! — улыбнулся Волк.

И они трижды и звучно поцеловались.

— Дай теперь слово, что пойдешь назад в деревню, — сказал Барин. — А то смолотит, право, смолотит. Тут у нас недолго. Помни!

— Помню, помню!

Ефрем хотел еще что-то сказать, но насторожился.

— Тсс!.. Это что шумит?

— Вода… Мы с тобой, брат, на пять аршин в воде сидим.

Ефрем посмотрел на Барина с недоверием.

— Не веришь?

— Н-не!

— А вот проткну борт, и нас затопит! — пошутил он.

— Нет, нет! — Ефрем побледнел и стремительно схватил его за руку.

— Трусишь?

Ефрем впрямь трусил.

Он поминутно вздрагивал и озирался, обуреваемый злым, щемящим предчувствием.

Холодный и пустынный трюм стал пугать его, и, наклонившись к Барину, он чуть слышно вымолвил:

— А страшно здесь! Ух, страшно! Как в могиле…

— Так и есть, могила, — подтвердил Барин. — Безымянная. Много здесь нашего брата легло. Прошлой неделей тут одного лесника насмерть задавило.

— Что ты? — содрогнулся Ефрем.

— Могила, могила! — продолжал Барин, — А знаешь, как зовут нас? Дикарями. Да, брат! Здесь люди совсем дикие. Без веры, без бога. Одна вера, один бог — водка… Ты пьешь?

— Нет.

— Будешь, — загадочно произнес Барин и замолчал.

Волку стало жутко.

Слова Барина поселили в нем страх.

«Так вот куда я попал?» — подумал он и стал беспомощно озираться.

Он оглянул все углы трюма, который после слов Барина показался ему еще мрачнее, с сильным биением сердца прислушивался к шуму и всплескам воды за бортом и, не зная, что предпринять, как выбраться из этой проклятой коробки, в бессилии оперся о свой крюк.

Через несколько минут трюм опять наполнился дикарями.

Они вернулись навеселе, и по всем их ухваткам заметно было, что они изрядно выпили.

Ефрем посмотрел на них с ужасом. Грязные, лохматые, с синими мешками у мутных, ввалившихся глаз, они производили впечатление настоящих дикарей. Они точно сорвались с какого-то неведомого острова.

— По местам! — раздался наверху голос приказчика, и прерванная работа возобновилась.

Вместо тюков, мешков и бочек теперь замелькали в воздухе пачки листового железа.

— Береги го-о-лову! — послышались частые окрики.

Эти окрики были необходимы, так как пьяные дикари бравировали и выказывали презрение к смерти. Они подворачивались под самые пачки, и пачки грозили сплющить их.

— Дикари, черти! — волновался наверху у люка капитанский помощник. — Сторонись!.. Разобьют вам пачки головы, а я потом отвечай за вас!

Дикари, однако, и в ус не дули. Один, самым невозмутимым образом растянувшись во весь рост на рогоже, дымил окурком. Пачки летели мимо, с грохотом ударяясь вершках в десяти от него. Его обдавало пылью, искрами, а он не менял своего положения и продолжал дымить, не сводя насмешливых глаз с помощника.

Другой, выкруглив спину, точно желая дать пачкам перерезать себя надвое, возился с ногой.

— Вот я вас!.. Господи! — продолжал стонать помощник.

— Ну, чего раскаркался?

— Ишь, заботливый нашелся!

— Пусть покалечит! Тебе какое дело? — огрызались и подтрунивали дикари.

Работа кипела. Слова глохли в невообразимом стуке парового крана и благовеста железа, просыпающего над головами рабочих, при раскачивании и ударах о бока люка искры.

Мелкие листы железа сменили теперь крупные — котельные, и над трюмом закачались пачки, каждая пудов в двести весом.

— Ай да наша! Поехала!

— Веселее, золотая рота!

— Р-р-р-аз умирать! — покрикивали весело дикари. Один Ефрем не поддавался общему настроению и горячке. С каждым ударом пачки о борта люка он нервно вздрагивал и с опаской поглядывал на натянутый, как струна, шкентель.

Страх не покидал его теперь ни на минуту. Он дрожал за каждую пачку, и каждая, проскользнувшая благополучно, шевелила в его груди радость.

Но пачек этих оставалось еще много, много.

В трюме сделалось невыносимо душно. Сильно нагретые солнцем борта отдавали нестерпимым жаром.

Ефрем готовился выронить крюк, но его остановил старый дикарь:

— Что стал, деревня?! Разбирай, жи-и-ива-а!

И Ефрем снова пустил в ход свой крюк…

Был четвертый час.

— Полундра-а! — послышался неожиданно крик, похожий на вопль.

Все в трюме, как испуганные крысы, шарахнулись в сторону. Только Ефрем остался на своем месте.

Он стоял посреди трюма с высоко поднятым крюком в позе недоумевающего гиганта, а над ним в пятидесяти футах мерно покачивалась объемистая пачка.

В трюме совершалось нечто таинственное.

— Беги! Полундра! — крикнул из угла парню Барин.

Но Ефрем не слышал. Он не понимал страшного слова «полундра».

Он оставался прикованным к своему месту. Задрав голову, он глядел широко раскрытыми глазами, почти в упор, на пачку.

Она наполовину осунулась, и Ефрем увидал, как зловеще надвигается на него из нее и ползет лист, за ним другой, третий… Он взмахнул рукой и закрыл глаза.

Раздался грохот, точно обвалился дом, и пароход два раза качнуло.

Отовсюду, из всех углов показались опять дикари. Показался и Барин.

Сверху быстро спускался помощник, матросы и рабочие.

Наверху у люка послышался топот нескольких десятков ног, дрожащие голоса, и через люк перевесились испуганные лица. Такой же топот послышался и на сходне.

Палуба вмиг наполнилась народом.

— Пачка сорвалась! — передавалось из уст в уста.

— А сколько убило?

— Двоих, говорят!

— Слабо